Монашество на христианском Востоке в IV- начале V вв.

Очень примечательно, что сама грань перехода от древнехристианского аскетизма к собственно монашеству почти неуловима. Пространственный “уход от мира” (άναχώρησις)[1] который некоторые исследователи считают за новую сущностную черту монашества по сравнению с древнехристианским аскетизмом[2], отнюдь не появился ad hoc в конце III – начале IV вв.

Ибо и до этого «не все предававшиеся аскетическим подвигам жили в мире; некоторые из них, избегая соблазнов мира и гонений язычников, или же просто чувствуя склонность к уединенной созерцательной жизни, удалялись от мирского шума и подвизались в уединении, невдалеке от места своей родины. Здесь они могли свободно предаваться созерцательной жизни и богомыслию»[3]. В частности, Евсевий Кесарийский сообщает об одном таком примере: Иерусалимский епископ Наркисс (конец II – начало III в.), подвергнувшись несправедливым наветам со стороны некоторых из своей паствы, «бежал от братии и провел много лет, скрываясь в неведомой пустыне», так как «ему вообще издавна была любезна жизнь философа». И когда, по прошествии долгого времени, Наркисс вернулся, то «им еще больше восхищались за его отшельничество и за его любомудрие» (Церк. ист. 6, 9–10). Свидетельства папирусов также показывают, что в Египте, на «родине монашества», еще до появления его самого, существовали небольшие общины христианских подвижников, удалившихся от мира[4]. К таким «монахам до монашества» можно отнести и св. Павла Фивейского, который был вынужден при гонениях Декия убежать в возрасте пятнадцати лет «в горныя пустыни», а затем превратил «дело необходимости в дело охоты» и около века проводил «на земле небесную жизнь»[5]. И хотя в «Житии» этого знаменитого подвижника имеется масса легендарных и фантастических деталей, нельзя сказать, что оно есть, как это полагают некоторые западные исследователи, просто «сплошной вымысел, не имеющий совершенно никакой исторической ценности, а также и сам Павел – миф, выдумка коптов или самого Иеронима»[6]. Ибо личность св. Павла Фивейского органично вписывается в контекст той эпохи, когда происходил непосредственный процесс рождения монашества. Что отдельные анахореты и даже небольшие «монастыри» существовали во IIIII вв. и в Египте, и на Синае, свидетельствуют также отдельные «Мученические акты»[7]. Следовательно, к исходу III в. внутри Церкви созрели почти все предпосылки для зарождения монашества.

Однако, чтобы эти предпосылки обрели четкую и ясную форму нового явления потребовалась благодатная личность преп. Антония Великого, который стал как бы «символом монашеской жизни»”[8]. Как говорит блаж. Иероним, «Антоний был не столько первым из пустынножителей, сколько человеком, возбудившим общее стремление к этому образу жизни»[9]. В том же духе высказывается и церковный историк Созомен: «Египтянами ли, или кем другим первоначально основано это любомудрие (монашеское. – A. C.), но все согласны, что упомянутый образ жизни на высоту строгости и совершенства, своими нравами и приличными упражнениями, возвел монах Антоний Великий»[10]. Поэтому «вполне справедливо назвать Антония основателем монашества, имея в виду то, что от него форма монашеской жизни получила быстрое распространение. Его имя стало звеном, связавшим всех отдельных, неизвестно где блуждавших отшельников в братские общины, где молодой и слабый отшельник находил сильную нравственную поддержку в иноках престарелых и утвердившихся в подвиге; его благотворное влияние сказалось на всех сторонах широко распространившейся при нем монашеской жизни, а его нравственно-аскетические наставления и воззрения легли в основание всей последующей аскетики»[11]. Жизнь этого великого основателя монашества достаточно хорошо известна благодаря его «Житию», написанному св. Афанасием Великим, и другим источникам[12]. Будучи коптом по происхождению, преп. Антоний родился в простой, но зажиточной семье египетских земледельцев ок. 251–253 гг. в селении Комы (Средний Египет). Воспитавшийся в благочестивой семье, он с детства обладал чертами истинного подвижника: «Тихий, задумчивый, склонный к уединенным размышлениям, не любивший шума, чуждавшийся общества даже бывших товарищей по школе и участия в их детских забавах и играх, Антоний великое утешение и спокойствие находил для себя, оставаясь наедине и погружаясь в размышления о занимавших его предметах, а также и в посещении церковных собраний и служб, на которые он ходил весьма часто и на которых так внимательно слушал Божественные Писания. Западавшие в его голову мысли, возбуждаемые отрывками из церковных чтений, настроили и укрепили в нем, еще юноше, сильное религиозное чувство, которое под влиянием окружающей обстановки выражалось прежде всего во внешней строгости жизни – в частых молитвах, в строгих постах и пр[13].» Почти одновременная смерть родителей (когда преподобному было около 20 лет) еще более укрепила это религиозное чувство и побудила его сделать самый решительный шаг – удалиться от мира.

Важно подчеркнуть, что непосредственным толчком к такому шагу послужило евангельское чтение в храме (Мф. 19:21), ибо, услышав однажды его, он и принял окончательное решение. Это еще раз подтверждает отмеченное выше значение Священного Писания как непосредственного источника происхождения монашества[14], которое, естественно, не могло возникнуть без благодатной помощи свыше и личного подвига самого преподобного. Продав доставшуюся ему по наследству очень плодородную землю (300 ауров, т. е. около 80 гектаров – состояние значительное), а также движимое имущество, и раздав деньги нуждающимся, Антоний поручает сестру на воспитание «известным и верным девственницам (γνωρίμοις καΐ πισταϊς παρθένοις – вероятно, подразумевается небольшая община их, очень близкий прообраз женских монастырей), а сам начинает подвизаться недалеко от своего дома, внимая себе и мужественно перенося тяготы аскезы (αύτος προ της οικίας έσχόλαζε λοιπον τή ασκήσει, πρσέχων έατω καΐ καρτερικώς εαυτόν αγων)[15]. По словам св. Афанасия, в это время «в Египте еще были немногочисленны монастыри (μοναστήρια) и монах не знал совсем великой пустыни (ούδ ολως ηδει μονάχος την μακραν έρημον). Каждый из желающих внимать себе подвизался, уединившись недалеко от своего селения». К одному из таких анахоретов – старцу, с юности подвизающемуся в уединенной жизни (γέρων εκ νεότητος τον μονήρη βίον άσκήσας), и пришел молодой Антоний. Но он не ограничился этим, ибо, если слышал о каком-либо радетеле [благочестия] (τινα σπουδαίον), то тотчас шел к нему и, как «мудрая пчела», собирающая нектар с разных цветов, обогащался и его опытом. Эти слова жизнеописателя преп. Антония ясно показывают, что вторым главным источником возникновения монашества, являемого миру в лице одного из первых основателей его, было живое церковное Предание. Носителями его (в аспекте духовном и аскетическом) были старцы, ибо «старчество современно монашеству. Ищущий монашеского подвига, оставив мир, шел к опытному подвижнику, поступал под его руководство и подвижник становился для него аввой – старцем. Для начинающего инока в воле и рассуждении старца заключалась вся дисциплина внутренняя и внешняя – монашеская и монастырская. Вот простейшая форма старчества, совмещавшаяся с отшельничеством, т. е. с первоначальным образом монашеского жития. Патриарх анахоретов преп. Антоний уже имел старцев-руководителей»[16].

В свою очередь, духовно возмужав, преподобный и сам становится старцем: «В нем мы видим старца, который, непосредственно избранный Богом, исполнял свое пастырское служение без всякого начальственного значения в Церкви. К нему, когда слава о святой жизни его распространилась, начали стекаться толпы мирян и монахов за наставлениями и укреплением в жизни. Им начинается ряд старцев, упоминаемых составителями Луга духовного, Истории боголюбцев, Патериков Скитского и Алфавитного и историками Евагрием, Сократом и Созоменом, затем сиявших в Византийской империи в продолжение всего существования и после падения ее даже до настоящего времени»[17]. Таким образом, изначала в монашестве устанавливается традиция старчества, своего рода «харизматического преемства», без которого немыслимо ни само монашество, ни вообще Православие[18]. Ибо только причастность «Преданию старцев» позволяет каждому православному человеку (и, в первую очередь, священнику) узнать волю Божию, без познания которой невозможна подлинно христианская жизнь.

Обретя некоторые навыки в подвижнической жизни, преподобный вскоре увеличивает свои подвиги, уединившись в заброшенной гробнице недалеко от своего селения и попросив одного знакомого приносить ему изредка хлеб через много дней. В таком добровольном заключении он провел более 15 лет, выдержав самые тяжкие нападки бесов и искушений. После этого, обретя обильный опыт духовной брани и закалившись в ней, Антоний переправился на восточный берег Нила и ушел в Фиваидскую пустыню, где практически в полном одиночестве прожил еще 20 лет в одном покинутом укреплении на возвышенном месте. Здесь он достиг уже полноты духовного возмужания: искушения, борьба с помыслами и страстями и проч. мучили его все меньше и меньше. Поэтому, «восходя все выше и выше по ступеням духовной лестницы к христианскому совершенству, он предочищал свой дух к тому, чтобы быть способным понимать бесчисленные проявления премудрости и благости Божией, и не чувствовать соблазнов всегда мятущегося мира»[19]. Слава о нем как о великом святом распространилась по близлежащим местностям и привлекла многих, жаждущих подвигов, а также скорбящих и в немощах пребывающих. Они, собравшись в большом числе около келлии преподобного, и побудили его выйти из затвора. Утешив скорбящих и дав наставления нуждающимся в них, Антоний также «убедил многих избрать отшельническую жизнь» (έπεισε πολλούς αίρήσασθαι τον μονήρη βίον), а поэтому вскоре «пустыня превратилась как бы в город монахов» (ή έρημος έπολίσθη μοναχών). Таким образом, когда преподобному было уже за 50 лет (примерно в начале IV в.: хронологию можно установить лишь приблизительно), достигнув «возраста мужа совершенна», он становится, в подлинном и полном смысле этого слова, «отцом» монахов. Во время вспышки одного из самых последних гонений на христиан при Максимине Дайе (она произошла в 308 г.) преп. Антоний с другими иноками даже покинул свое уединенное место (το μοναστήριον), чтобы, по его собственным словам, переданным св. Афанасием, «или подвизаться, если будем призваны, или видеть подвизающихся» (ινα άγωνισώμεθα κληθέντες, η θεωρήσωμεν τους αγωνιζόμενους). Сам он жаждал принять мученичество, но не желал добровольно предавать себя в руки гонителей, т. е. преподобный и в этом плане стремился только осуществить волю Божию. Но такой воли Божией на мученический венец для него не было, поскольку, как говорит св. Афанасий, Господь хранил Антония, «дабы соделаться ему учителем многих в подвижничестве, которому он научился из [Священных] Писаний» (ίνα και εν ασκήσει, ην αύτος εκ των γραφών μεμάθηκεν, πολλοίς διδάσκαλος γέννηται). Связь между мученичеством, древнехристианским аскетизмом и только что родившимся монашеством явно намечается в этом сообщении св. Афанасия[20].

После возвращения из Александрии, когда слава преподобного еще более умножилась и к нему стали стекаться массы народа, он, избегая соблазнов этой славы и ценя превыше всего молитвенное уединение, решил избрать для себя новое место подвигов. Оставив на прежнем месте несколько иноческих поселений, из которых главным был Писпер (или Писпир, называемый иногда еще, вкупе с близлежащими иноческими келлиями, и «внешней горой»), он отправляется еще дальше на восток к Красному морю и здесь избирает одну высокую гору (она стала называться «внутренней горой»), на которой и поселяется[21]. Здесь он и провел всю остальную жизнь вплоть до своей кончины, случившейся в возрасте более ста лет (356 г.)[22]. Мало что изменилось в стиле жизни преподобного: он так же усиленно молился, подвизался и духовно окормлял посещающих его иноков, клириков и мирян; часто он посещал (до тех пор, пока позволяли физические силы) и своих монахов, труждающихся на «внешней горе». Многочисленнейший сонм его учеников и последователей невозможно перечислить. По крайней мере, Руфин из них «называет обоих Макариев, египетского и александрийского, Исидора, жившего в Ските, Памво в пустыне келлий, Моисея и Вениамина в Нитрии, Сципиона, Гелиаса и Павла в Апелиота, другого Павла в Фоках, Пимена и Иосифа в Писпере, Крония, прожившего 110 лет, Оригена, Гераклида и других. Все они, предаваясь строгому подвижничеству, оставались верными заветам и наставлениям своего учителя»[23]. При жизни преподобный не определил для них никаких формальных правил, связь их носила сугубо духовный характер. «Между учениками Антония при его жизни не было конечно ни настоятелей, ни простых иноков в позднейшем смысле, а все были равны между собою. Если же Антоний признавался учениками главою и руководителем, то в отношениях его к ним ничего не было похожего на отношения, которые установились позднее и даже при жизни еще Антония в монастырях общежительных, где… требовалось весьма строгое исполнение определенных правил»[24]. Именно ученики его, рассеявшись по разным уголкам Египта и сопредельных стран, разносили повсюду высокие идеалы монашества и создавали новые средоточия иноческого жития.

Даже когда центры иноческой жизни возникали независимо, великий старец служил как бы «точкой притяжения» для них, и между ними и преп. Антонием устанавливалась тесная связь. Это хорошо видно на примере становления средоточия монашества в Нижнем Египте – пустынях Нитрийской, Келлии и Скиту[25].

Первооснователем здесь был преп. Амун (Аммун, Аммон, Амон) Нитрийский, проживший со своей женой в девственной чистоте около 18 лет, а затем удалившийся на Нитрийскую гору[26]. Произошло это примерно в 315–320 гг., а спустя недолгое время в Нитрии подвизалось около 5000 монахов[27]. Несмотря на такое независимое основание этого центра монашеской жизни, «иноки пустыни Нитрийской в своих духовных подвигах особенно воодушевлялись примером и наставлениями Великого Антония. Как Аммон, основатель иноческого жития здесь, пользовался советами и руководством Антония, так и сподвижники его, первые жители пустыни, были ученики Антония. Таковы были: Пиор, Памво, Ориген ученик его, который так живо повествовал об Антонии, что как бы представлял его живым. Видели св. Антония Иераск, Иаков Беотийский, Кроний. Кроний служил переводчиком у Антония, любил повествовать о добродетелях его и много лет был пресвитером в горе Нитрийской»[28]. В Нитрии монашеское житие носило полуобщежительный характер, совмещая в себе черты киновии и анахоретства[29]. Руфин, описывая жизнь нитрийских подвижников, говорит: «В этой местности виднеется до пятидесяти хижин (monasteria) или немного менее. В иных хижинах живут по несколько человек вместе, в других – понемногу, а где – и по одному. Но живя отдельно друг от друга, все соединены нераздельно духом, верою и любовью»[30]. На несколько километров вглубь в пустыню от Нитрийской горы были Келлии. «Иноки пустыни Келлий соединены были в своем управлении с иноками Нитрийскими. Сюда обыкновенно удалялись любители уединения из горы Нитрийской, после того как утвердились в жизни иноческой. Здесь они проводили жизнь более безмолвную; потому и их келлии так удалены были друг от друга, чтобы ни взор, ни слух не развлекал близким сожитием других братий. Потому и поставлено было правилом не ходить одному в келлию другого, чтобы не нарушать безмолвия. Только по субботам и воскресеньям они собирались в храм для общего богослужения, и тут, как бы восхищенные на небо, изливали душу в пламенных молитвах к Богу»[31]. Из знаменитых «келлиотов» наиболее известным был преп. Макарий Александрийский, называемый также «Городским» (о Πολιτικός)[32].

На целый день пути отстояла от Келлий Скитская пустыня, дикий и суровый вид которой отпугивал многих, а поэтому сюда удалялись лишь наиболее опытные в духовной брани и перенесении тягот подвижники. Первым обосновался здесь преп. Макарий Египетский, а затем она процвела многими выдающимися подвижниками (аввы Пимен, Сирен и др.). Личность самого преп. Макария Египетского, с именем которого связывается множество творений, сыгравших выдающуюся роль в истории православного аскетического богословия[33], заслуживает особого внимания[34]. Родился преп. Макарий в благочестивой христианской семье в Нижнем Египте (в селении Пижижвир; иногда ошибочно считают местом его рождения Верхний Египет), примерно в самом конце III, или на рубеже III и IV вв. Став клириком (чтецом), он, по настоянию родителей, женился, но прожил с супругой в чистых отношениях брата и сестры[35]. После ранней смерти жены, а затем и родителей, преп. Макарий, ставший уже пресвитером, удалился в пустыню в возрасте ок. 30 лет. Здесь, подвизаясь в одиночестве на каменной горе, в которой он выдолбил две пещеры (в одной из них «он устроил дарохранительницу, чтобы там приобщаться Св. Христовых Тайн»), преподобный «вспомнил, что еще в бытность свою в Египте, т. е. в своем родном селении, он слышал о святом Антонии, об его долгой жизни во внутренней пустыне. Отсюда он решил направиться к этому подвижнику с целию получить от него руководственные правила к отшельнической жизни, а также для того, чтобы его – Макария – мысли укрепились прежде, чем он снова вернется в свое местожительство» (с. 194–196). Встреченный великим основателем монашества с радостью и получив от него духовное назидание, преп. Макарий хотел было остаться рядом с ним, но согласия не получил. «Каждый, – так мотивировал свой отказ преп. Антоний, – должен оставаться на том посту, какой назначен ему свыше» (с. 198). Великого старца преп. Макарий посещал еще раз. Издали увидев его, преп. Антоний сказал окружающим, что этот путник есть «истинный Израильтянин, в нем же лести нет (Ин. I:47), – что плод ветвей его, как высокой и прямой отрасли, будет сладок в устах Господа, т. е. от него произойдут (духовные) дети и внуки, которые будут следовать святым его наставлениям» (с. 205). И действительно, преп. Макарий, еще сравнительно молодой летами, был назван вскоре другими пустынниками «старцем-отроком» за свою духовную мудрость (с. 205).

После кончины «отца монашества», в скиту около преп. Макария стали собираться братия. «Все они умоляли преп. Макария о том, чтобы он сделал их монахами, позволил им жить около него и наставлял их в следовании по Божию пути. Кто бы ни пришел к нему, преподобный, согласно с данным ему свыше повелением, принимал всех, и каждого наставлял и направлял особым путем, т. е. приспособительно к его склонностям и свойствам… Помещая приходивших к нему около себя, он, в частности, учил их поступанию, согласному с Божией волей, – уменью назидать других и рукоделью. Кроме того, по его приказанию, они долбили в каменной горе пещеры, закрывали их камышом и там жили. Некоторых же из братьев преп. Макарий поместил при себе, как бы возведя их на степень ближайших учеников» (с. 212). Позднее, «заметив, что множество явившихся подвижников радостно идет по своему пути, преп. Макарий соединил их всех около себя и велел им взяться за дело постройки маленькой церкви, которую они и воздвигли» (с. 219). Таким образом, он стал преемником и продолжателем дела преп. Антония. Из множества учеников преп. Макария не все «жили вместе с ним. Некоторые из них, ревностно подражавшие своему учителю, обитали вдали от него в других местностях. Их именами были названы различные монастыри (т. е. получившие от них свое начало), каковы: монастырь Иоанна Колова, аввы Пишои и др. И вообще в пустыне собрались отшельники не только из обитателей Египта, но из других местностей: из Романии и Испании, Ливии и Пентаполя, Каппадокии и Византии, Италии и Македонии, Азии и Сирии, Палестины и Галатии» (с. 233–234). Скончался преп. Макарий ок. 390 г. Наследниками его дела стали многие ученики, «величайшим между которыми был авва Пафнутий (обвиненный впоследствии, вместе с другими иноками, Феофилом Александрийским в «оригенизме». – А. С.). Он, так сказать, наследовал состояние своего учителя. Подражал ему всем, сам был известен своею святостью и пользовался большою славою всюду. Не только из скитской пустыни, но и из стран почти всего Египта к нему стекалось множество монахов, учась у него добродетельной жизни, которой он сам научился у преп. Макария» (с. 268–269). Другим учеником преп. Макария, окормлявшимся также и у преп. Макария Александрийского, был известный богослов и церковный писатель Евагрий Понтийский[36]. Они, вкупе с другими, хранили то духовное Предание, которое завещал им преподобный, благодаря чему Скит к концу IV в. стал одним из главных средоточий иноческой жизни.

Скитские монахи, так же, как и «келлиоты», поддерживали тесные отношения с Нитрией: «главные старцы нитрийские собирались иногда вместе со старцами Скита, чтобы согласиться в принятии общих мер для блага управляемых ими иноков или разрешить недоумения, возникавшие по особенным случаям»[37]. Труднодоступность Скита послужила причиной того, что церковные авторы IV–V вв. сообщают об этом иноческом поселении очень скудные сведения[38], но значение его в истории древнего монашества было чрезвычайно важным, ибо дух заветов преп. Антония сохранился здесь в наиболее чистом своем виде. Кстати сказать, группа скитских монахов (аввы Силуан, Захария, Зинон и др.), переселившись в Палестину в конце IV – начале V вв., дала новый импульс развитию здесь монашества[39].

Но и само становление палестинского иночества связано с именем одного из учеников преп. Антония – св. Иларионом Великим. Родом из окрестностей Газы, он молодым юношей был послан продолжать свое образование в Александрии. И, по словам блаж. Иерокима, «услышав же знаменитое тогда имя Антония, бывшее на языке у всех египетских народов, и воспламенившись желанием видеть его, он пошел в пустыню. А когда увидел его, тотчас переменил прежнюю одежду и жил подле него почти два месяца, наблюдая порядок его жизни и строгость нрава[40]. После этого юный Иларион вернулся на родину и стал подвизаться в одиночестве в пустыне недалеко от своего селения. Проведя в строгом отшельничестве более 20 лет (примерно с 308 по 330 гг.), он, по просьбам ищущих его благодатной помощи, исцеления и утешения, пришел в Газу, и к нему стали стекаться многие, жаждущие монашеских подвигов; вследствие чего вокруг Илариона образовалось общество его последователей[41].

«Взамен строгого одиночества, полного разобщения с миром отшельников… преп. Иларион стремится связать отдельных подвижников в общину, внести большую определенность во взаимные отношения отшельников; прежнюю разрозненность среди них он считает вредною для целей истинного подвижничества и дает в обители Газской первый пример общинного иноческого жития. Как первая попытка общинного устройства жизни палестинских отшельников, обитель эта представляла, с внешней и внутренней стороны, много не вполне законченного, неопределенного и даже своеобразного. Подобно всем вновь организующимся иноческим братствам, она не имела определенных правил, которые указывали бы ее членам их отношения к настоятелю, выясняли бы их обязанности и узаконяли известный распорядок монастырской жизни. В одно целое и неразрывное их связывали не эти правила, а личность основателя монастыря – преп. Илариона, в большем или меньшем подчинении которого находились все члены братства»[42]. Примечательно, что зародившееся вблизи Газы иночество тяготело к Египту, что частично объясняется и географической близостью; «между монастырями египетскими и газскими сразу установилось взаимообщение, выразившееся в частом посещении газскими монахами Египта»[43].

В иудейской же пустыне примерно в то же время стал подвизаться другой великий старец – св. Харитон Исповедник, который основал одну за другой три «лавры», первой из которых была Лавра Фаран, заложив тем самым основы своеобразной формы жизни палестинского иночества. В его лице наглядно представляется отмеченная выше связь мученичества и первомонашества. «Житие» его свидетельствует, что после того, как святой, претерпев многие страдания за веру Христову[44], отправился со своей родины в Малой Азии (г. Икония) в Палестину, он на пути был схвачен разбойниками и помещен ими в одну пещеру. Затем, чудесным образом освобожденный Господом (разбойники выпили вино, в который выпустила свой яд ехидна, и умерли), преподобный начал свои подвиги в той же пещере. Став невольным наследником неправедного богатства, награбленного разбойниками, «он хорошо его распределил и явил себя исполнителем Божественной заповеди, раздав часть бедным и Святым отцам, жившим в пустынях. Они были редки и немногочисленны, и сами во время гонения предпочитали пустыню отечеству, живя рассеянными в пещерах Каламоновых близ Мертвого моря. На остальные деньги он построил… Святую лавру, и, сверх того, святейшую в ней церковь, которую освятил Макарий, некогда державший бразды Церкви Божией в Иерусалиме и бывший в списке благочестивого собора, собравшегося в Никее[45]. Таким образом, ок. 330 г. в Палестине образовался еще один центр монашеского жития[46]. «Подвижники лавры Фаранской не были свободными отшельниками, руководствовавшимися в своей жизни только собственною волею; отличались они и от учеников преп. Илариона, так как не жили, подобно последним, в далеком расстоянии от того подвижника, духовному руководству которого себя вверяли, а группировались в известной местности и в известном порядке. Инок лавры Фаран, оставаясь тем же одиночником, каким был и раньше, до устройства первой палестинской лавры входил, однако, в состав общины, каждый из членов которой жил отдельно от других, хозяйничал и трудился для себя; но для всех был общий закон, общий начальник и общий храм молитвы, и таким образом отдельные жилища и их обитатели соединялись в одно целое. Церковные историки противополагают жизнь лаврскую строгому отшельничеству, но вместе с тем отличают лавры и от строгих общежитий: лавры составляли как бы посредствующую ступень между этими двумя формами монашеской жизни»[47]. Можно только отметить, что аналогичную посредствующую ступень составляла и нитрийская монашеская община, хотя она вряд ли находилась под единым руководством (ею, скорее всего, управлял «совет старцев»).

Третьим основателем палестинского иночества был преп. Евфимий Великий, деятельность которого приходится уже на V в. (родился он в 377 г.)[48]. По словам его жизнеописателя Кирилла Скифопольского, «небосожитель Евфимий имел родителей Павла и Дионисию, которые были не только не неизвестны, но даже весьма родовиты и украшены всею добродетелью о Боге; их отечество и место жительства была Мелитена, славная митрополия армян» (гл. 4). После смерти отца, он в юном возрасте был посвящен Мелитинским епископом Отрием в чтеца, а «по прошествии немного времени, епископ, рассудив, что он уже перешел детский возраст и что ему необходимо заняться учением, передает его учителю Священного Писания. Тогда в чтецах были два юноши, почтенные родовитостью и целомудрием и украшенные всяческим смыслом, по имени Акакий и Синодий; они после многих иноческих подвигов получили, каждый в свое время, архиерейство святейшей церкви Мелитинской… Они, приняв Евфимия от руки епископа, научили его высшему благочестию; этот Евфимий в короткое время превзошел многих из своих сверстников боголюбием души и любовью к учению; в особенности его готовность превосходила его возраст, так что Акакий дивился его просвещенному разуму» (гл. 8–9). Проводя жизнь в целомудрии, воздержании и смиренномудрии, святой, «пройдя через все последование церковных чинов,., рукополагается епископом того времени во пресвитера святейшей церкви Мелитинской и получает поручение заботиться о честных монастырях города; на него была возложена эта забота потому, что он был монахолюбец из детства и, стремясь к безмолвию, проводил большую часть времени в монастыре святого Полиевкта и в обители святых тридесяти трех мучеников; во дни же святыя Четыредесятницы он удалялся в гору, близ города, в то время пустынную… Эту пустыню он любил от дня святых Богоявлений до праздника Пасхи, подражая любомудрию Илии и Иоанна» (гл. 10). Следовательно, по свидетельству Кирилла Скифопольского, преп. Евфимий являл собою образ подлинного «исихаста».

Именно любовь к «исихии» побудила его оставить родину в 29 лет и отправиться в Палестину, где он стал иноком лавры Фаран. Здесь преподобный, поселившись в отшельнической келлии вне стен лавры, «научился плести веревку для того, чтобы не быть никому в тягость и чтобы иметь возможность уделять от своих трудов нуждающимся. Освободив себя от всякого земного попечения, он имел только одну заботу, как угодить Богу в молитвах и постах» (гл. 12). Вскоре он сдружился с другим святым мужем по имени Феоктист и «настолько соединился с ним духовною любовью, что оба имели одну волю и образ жизни и представляли как бы одну душу в двух телах»; вместе они удалялись в пустыню Кутила, «отлучив себя от всякого человеческого общения, желая молитвенно беседовать с Богом в уединении» (гл. 13). Таким образом, как это верно подмечает X. Шёнборн (с. 17), оба святых представляют собой то единство двух «соподвижников», примерами которого богата история древнего монашества (свв. Савва и Феодосий, Софроний и Иоанн Мосх и др.). После пятилетнего пребывания в лавре Фаран они (опять же вместе) поселились окончательно в пустыне, избрав для уединенных подвигов большую пещеру. Но вскоре к ним стали стекаться со всех сторон иноки и место уединения стало монастырем. «Сначала они не хотели сделать место общежитием, но лаврою, наподобие Фаранской, когда же увидели, что никто не может ночью приходить в церковь, так как это место было трудно проходимым, они у входа сделали киновию, а пещеру превратили в церковь» (гл. 16). Вся последующая жизнь преп. Евфимия протекала подобным же образом: взыскуя безмолвие, он удалялся в пустыню, но мир вновь настигал его – приходили жаждущие иноческих подвигов, и преподобный устраивал новый монастырь, а затем опять удалялся в пустыню. Примечательно, что среди учеников его преобладали выходцы из восточных и северных провинций: Сирии, Месопотамии и Каппадокии, что позволяет X. Шёнборну сделать следующий вывод: если палестинское монашество в начальный период своей истории было преимущественно как бы «ориентировано» на юг (Египет), то в V–VI вв. эта «ориентация смещается на северо-восток (с. 20)[49]. В общем и целом, палестинское монашество эпохи своего первоначального развития характеризуется преобладанием полуобщежительных форм иноческого бытия («лавр»), хотя процветает также анахоретство и начинают появляться киновии.

Сама же форма строгого общежития («киновия») была впервые учреждена в Египте преп. Пахомием Великим, младшим современником преп. Антония[50]. Также копт по происхождению, рожденный в Верхнем Египте ок. 292–294 гг. от родителей-язычников, он обратился уже в сознательном возрасте, когда, призванным в армию, впервые встретился с христианами (примерно в 312–313 гг.). Они произвели на молодого человека столь сильное впечатление строгостью и чистотой своей жизни, а также искренностью братской любви, что, когда его военная служба не состоялась, Пахомий достаточно быстро проходит оглашение и принимает святое крещение в общине селения Шенесит (греч. Хенобоскион), а затем вскоре избирает путь иноческой жизни. Его руководителем в ней становится опытный подвижник Паламон, у которого и окормляется в течение семи лет молодой инок. Важность этого периода жизни преп. Пахомия состояла в том, что у опытного старца он прошел серьезную школу послушания: она-то и определила основные черты его монашеского миросозерцания[51]. Накануне смерти своего старца и по его благословению, Пахомий начинает подвизаться самостоятельно в развалинах селения Тавенниси; спустя некоторое время к нему присоединяется его старший брат Иоанн (правда, скоро умерший и еще несколько человек, взыскующих высшего любомудрия. «Для утверждения первых своих учеников в добродетели св. Пахомий наложил на них некоторые правила. Единообразие в пище и одежде было признано необходимым и в этом маленьком общежитии»[52]. Как осуществился переход от отшельнической и полуотшельнической формы иноческой жизни к собственно общежитию и как созрела сама идея строгой киновии в уме преп. Пахомия, остается во многом для нас сокрытым. Что это не было резким и неожиданным поворотом иноческого миросозерцания преподобного в новом направлении[53] – очень вероятно, однако нельзя представлять данный переход и в виде медленного эволюционного процесса. Ибо произошло чудо рождения нового: Пахомий создал правила, как таковые, и все его ученики и последователи рассматривали их в качестве дара небесного и «нормы истины»[54]. Без благодатной помощи свыше подобное чудо не рождается, и большинство древних источников, касающихся этого события, сообщают о явлении Ангела преподобному. Вряд ли Ангел дал ему устав в готовом виде, как это повествуется в «Лавсаике»[55], поскольку в наиболее достоверных коптском и греческом «Житиях» преподобного «нет ни слова о том, что при этом явлении Ангел вручил Пахомию начертание для будущего иноческого общежития, не приводится здесь и этот первоначальный устав Пахомиева общежития»[56]. Тем не менее, сама идея этого устава, несомненно, была открыта Пахомию свыше, хотя мысль о нем, скорее всего, достаточно долго созревала в уме великого подвижника. В основе его идеала общежительного монастыря лежали мотивы «назидания братий» и «плодоношения Богу»; преподобный исходил при этом из того, чтобы цель христианского совершенства могла бы быть достигнута путем упорядоченного ритма послушаний, молитв и богослужений практически каждым иноком. Этот идеал нисколько не противоречил идеалу преп. Антония, а являлся органичным развитием последнего, а поэтому вполне закономерно, что между двумя этими великими святыми (хотя лично они никогда не встречались), как и между их учениками, существовали самые дружественные и сердечные отношения[57].

Дело преп. Пахомия увенчалось, при помощи Божией, полным успехом: к моменту его сравнительно ранней кончины (в 346 г.; он стал жертвой одной эпидемии) под управлением преподобного находилось 11 монастырей, из них 2 женских; к концу IV в. в них жило, по свидетельству Палладия, ок. 7000 монахов. Большинство общежительных обителей, руководствующихся правилами преп. Пахомия, располагались в Верхнем Египте, но одна (монастырь «Метания») находилась недалеко от Александрии[58]. Блаж. Иероним описывает жизнь этих иноков следующим образом: они «имеют в каждом монастыре отцов (игуменов), экономов, седмичных, слуг и настоятелей отдельно для каждого дома, так что в одном доме живут по сорок и более или менее братий, повинующихся одному настоятелю. В монастыре же одном, смотря по числу братий, бывает по тридцати или сорока домов; причем три или четыре дома соединяются в отдельную общину, частию для совместного выхода на работы, частию для очередных седмичных услуг. Кто первым вступил в монастырь, тот первым садится, первым встает, первым поет псалом, первым протягивает руку за столом, прежде других причащается в церкви. Внимание у них обращается не на возраст, а на образ жизни. В кельях они не имеют ничего, кроме исатия (рогожа, служащая постелью. – A. C.), двух лебитонариев (это род одежды египетских монахов, не имеющей рукавов) и одного уже изношенного – для спанья или работы; имеют они также по льяному покрывалу, по два клобука, козью кожу, которую называют милотью, льяной пояс, башмаки, да посох – спутник в дороге. Больные пользуются чрезвычайным уходом и пищею, приготовленною в полном изобилии; здоровые же отличаются способностью к большому воздержанию… Братия, занимающиеся одним и тем же ремеслом, живут в одном доме и под ведением одного настоятеля; например, ткущие полотно живут вместе; приготовляющие рогожи составляют особую семью; швецы, мастера, делающие повозки, валяльщики сукон, башмачники – каждые порознь управляются своими настоятелями. По прошествии каждой недели все вообще представляют отцу монастыря отчеты в своих работах. Во главе всех монастырей стоит один главный начальник… Во дни Пасхи, исключая самых необходимых в монастыре людей, к нему собираются все, так что страсти Господни празднуют вместе до пятидесяти тысяч человек»[59]. Таким образом, идея строгого устава общежития, рожденная преп. Пахомием, упорядочила и регламентировала стихию иноческой жизни, ввела ее в четко определенное русло. И недаром преп. Пахомий остался в памяти своих учеников как «возвышенный толкователь воли Божией», будучи для них своего рода «недосягаемой вершиной монашеского предания»[60], ибо благодаря ему появилась еще одна форма иноческой жизни, позволяющая богатому содержанию ее быть более доступным для многих христиан.

Очень сроден по духу преп. Пахомию был другой великий светоч Церкви и законоположитель устоев монашества – св. Василий Великий. «Внутренний монах», главным занятием которого было, по словам св. Григория Богослова, «любомудрие, то есть отрешение от мира, пребывание с Богом, по мере того, как чрез дольнее восходил он к горнему, и посредством непостоянного и скоропреходящего приобретал постоянное и вечно-пребывающее»[61], он стал и великим организатором монашеского жития. Появившись на исторической сцене сравнительно поздно (род. в 330 г.), св. Василий застал монашество не у его истоков, а уже в расцвете. В том числе, на его родине Каппадокии, и вообще в Малой Азии, оно имело под собой уже достаточно сложившуюся традицию, связанную преимущественно с именем Евстафия Севастийского[62]. Созомен характеризует его следующим образом: «У Армян, Пафлагонян и обитателей при-понтийских начало монашеской жизни положил, говорят, предстоятель Церкви севастийской Евстафий. Он ввел правила касательно всех частей благоговейного поведения: какие то есть употреблять яства и от каких воздерживаться, какие носить одежды, какие соблюдать обычаи, и начертал весь образ строгой жизни; так что аскетическую книгу, надписанную именем Василия Каппадокийского, некоторые приписывают Евстафию. Говорят, что, по любви к излишней строгости, Евстафий допустил некоторые странности, нисколько не согласные с постановлениями Церкви; но иные защищают его от этого упрека и обвиняют некоторых учеников его, что они осуждали брак, запрещали молиться в домах людей брачных, презирали брачных пресвитеров, постились в господские праздники, собирались для Богослужения в частных домах, чуждались людей, вкушавших мясо, и не хотели одеваться в обыкновенные хитоны и далматики, но употребляли одежду странную и необыкновенную, и вводили много других новостей. Обманутые этим, многие женщины, оставляя своих мужей и будучи не в состоянии сохранять целомудрие, впали в прелюбодеяние; а некоторые, под предлогом благочестия, стригли волосы на голове и одевались не так, как прилично женщинам, но как свойственно мужчинам»[63]. Другими словами, иноческое движение в Малой Азии на первых порах своего развития имело характер излишне ригористического аскетизма (переходящего порой в свою противоположность) и сродного в некоторых чертах своих ереси мессалиан[64]. Вряд ли в подобных крайностях был виноват сам Евстафий – хотя и строгий подвижник, но чуждый «аскетических излишеств», перерастающих в антицерковность. Во всяком случае, трудно обвинить его в мессалианстве[65].

Личность Евстафия оказала сильное влияние на формирование аскетических воззрений св. Василия[66]. Их связывала долгая дружба учителя и ученика вплоть до 373 г., когда они разошлись по догматическому вопросу о Святом Духе, и св. Василий, судя по всему, остался верен сущности аскетики Евстафия, превзойдя только своего учителя в теоретическом осмыслении ее. Оба они рассматривали монашество не как некую «элиту», стоящую над «церковью несовершенных» и несколько особняком от нее, но как осуществление церковного идеала христианского совершенства тем путем, который в принципе доступен любому верующему[67]. Это ясно обнаруживается в одном из наиболее ранних творений св. Василия – «Нравственных правилах» (ок. 360 г.), представляющем собой преимущественно сборник цитат из Нового Завета и недвусмысленно являющем тот факт, что все нравственно-аскетическое учение святителя (как, вероятно, и учение Евстафия, о котором мы имеем самые скудные сведения) зиждется на Священном Писании и целиком ориентировано на него[68]. Именно поэтому он говорит здесь, что, если христианину в первую очередь свойственна «вера, действующая любовью» (Гал. 5:6), то вере свойственна «несомненная уверенность в истине богодухновенных глаголов, которая не колеблется никаким помыслом, наводит ли его естественная необходимость, или прикрывается он видом благочестия»[69]. Вследствие чего эти «богодухновенные глаголы» есть камень, полагаемый святителем в основание всей своей аскетики, сущностной чертой которой является своего рода «созерцание в действии»[70]. Поскольку же сии «глаголы» имеют равное значение и для иноков, и для клириков или мирян, то, естественно, что нет и принципиально не может быть особой «этики для монахов» и особой – для «всех прочих христиан». Поэтому в творениях св. Василия с предельной четкостью выражается характернейшее свойство всего православного аскетического богословия – его всецелый и бескомпромиссный «антиэлитаризм».

Руководственным же началом аскетического богословия святителя, его жизненным нервом и всепроницающим лейтмотивом является добродетель любви, прежде всего – любви к Богу[71]. Ибо она не есть что-либо учением приобретаемое» и «невозможно от-вне научиться любви Божией; но вместе с устроением живого существа, разумею человека, вложено в нас некоторое прирожденное стремление (λόγος σπερματικός; т. е. некий врожденный принцип – выражение, восходящее к стоической философии, но усвоенное христианским богословием, начиная со св. Иустина Философа. – A. C.), в самом себе заключающее побуждения к общению любви». Эта любовь представляет собою как бы «родовую добродетель», поскольку «она силою своею приводит в действие и объемлет всякую заповедь»[72]. Любовь к Богу, как первая заповедь, немыслима, согласно святителю, без заповеди второй – любви к ближнему, ибо «чрез исполнение первой заповеди можно преуспеть и во второй, а чрез исполнение второй опять возвратиться к первой, и кто любит Господа, тот, конечно, любит и ближнего»[73]. Именно осуществление этих двух основных заповедей в их единстве, влекущее за собой стяжание и всех прочих добродетелей, является прямым путем к христианскому совершенству, стремиться к которому обязаны равным образом и монахи, и верующие, живущие в миру. Поэтому в одном из своих посланий (22-м), представляющем по сути дела аскетический трактат («О совершенстве жизни монашеской»), св. Василий говорит о христианском, а не о неком особом монашеском совершенстве. В частности, здесь он замечает, что «христианину следует иметь помыслы, достойные небесного призвания, и жить достойно Евангелию Христову» (δει τον χριστιανον αξια της έπουρανίου κλήσεως φρονεικαι άξίως του Ευαγγελίου του Χρίστου πολιτευεσθαι)[74]. И его знаменитые «Правила» (в двух редакциях – пространной и краткой) не есть монашеский устав в собственном смысле слова, а представляют собой сборник аскетических произведений, первоначально носивший название «Аскетикон». Позднейшие переписчики переименовали его в «Правила» (δροι), что дисгармонировало с миросозерцанием самого святителя, для которого единственным «правилом», «уставом» и «законом» было Священное Писание[75]. Вследствие чего, сам избрав монашескую стезю, основав обитель, а позднее, будучи уже епископом, руководя многими иноками, св. Василий видел в монашестве лишь наиболее благоприятную «среду обитания» для произрастания, цветения и плодоношения евангельских идеалов, которые являлись общими для монахов, мирян и клириков[76]. А подобное плодоношение данных идеалов, согласно святителю, немыслимо было вне Церкви. Ибо, по его убеждению, «единое человеческое естество рассечено грехом на множество враждующих частей. Воплощение на земле Единородного Сына Божия открыло возможность восстановления единства естества человеческого. Если люди следуют Христу, то они достигают того состояния, когда их множество не разделяет единого естества, и человечество, поскольку, конечно, возможно это для существ ограниченных, уподобляется Триединому Божеству. Осуществление этого идеала церковного или хотя бы приближение к нему св. Василий видит в монашеских общинах, где люди свободно объединяются настолько, что ясно видно их единое естество, которого не разрушает и которому ничуть не противоречит существование отдельных личностей»[77]. Следовательно, идеал евангельский и идеал церковный были нерасторжимы в аскетике св. Василия, как и в аскетике подавляющего большинства отцов и учителей Церкви.

И вообще, «все, что ни вводил св. Василий, он вводил потому, что так требовал дух жизни мироотречной. Все заводимое он старался осмыслить, чтобы исполнявшие то исполняли разумно, с убеждением, для чего он ввел беседы, в которых законы избранной им жизни выводил из Писания, подтверждал примерами отцев и объяснял некоторыми соображениями»[78]. Личный опыт иноческой жизни и общение со многими подвижниками привели его к убеждению относительно многих преимуществ общежительной формы монашества перед отшельнической. По собственным словам святителя, «поприще подвижничества, благонадежный путь к преуспеянию, постоянное упражнение и поучение в заповедях Господних, это – совокупное жительство братий, целию имеющее славу Божию, по заповеди Господа нашего Иисуса Христа»[79]. Поэтому св. Василий стал таким же основателем киновий в Малой Азии, как и преп. Пахомий в Египте, причем независимо от последнего[80]. Характерно, что тип киновий св. Василия не был столь строго общежительным, как монастыри преп. Пахомия, включая в себя «элементы отшельничества» и будучи в чем-то сродни палестинским «лаврам». И недаром св. Григорий, оценивая труды своего друга по устроению монашества, говорит: «Василий превосходнейшим образом соединил и слил оба сии рода жизни (общежительную и пустынническую. – A. C.). Построил скиты и монастыри не вдали от общин и общежитий, не отделял одних от других как бы некоторою стеною и не разлучал, но вместе и привел в ближайшее соприкосновение и разграничил, чтобы и любомудрие не было необщительным, и деятельность не была нелюбомудренною; но как море и суша делятся между собою своими дарами, так и они бы совокупно действовали к единой славе Божией»[81].

Кстати сказать, и сам св. Григорий Богослов вложил свою немалую лепту в развитие монашества и аскетического богословия[82]. Внутренне склонный к уединению и созерцанию, он, по Промыслу Божиему, был вовлечен в активную церковную жизнь и силою обстоятельств принужден был большую часть зрелого периода жизни провести в борьбе с еретиками, отстаивая чистоту Православия[83]. Лишь в конце земного жития своего он обрел ту «психик)», к которой был склонен всегда. Свою искреннюю и горячую приверженность аскетическому образу жизни святитель выразил, преимущественно, в поэтических произведениях. Здесь он, в частности, воспевает иноков, как Христоносцев, «которые стоят превыше земли, не связаны узами супружества, едва касаются мира, и день и ночь своими песнопениями славят Царя, чуждаются земных стяжаний, какими князь мира обольщает жалких земнородных, издеваясь над ними тем, что отдает дары сии то тому, то другому… Они не имеют нужды в ребре, которое бы любило плоть свою, не опираются на юную руку, то есть на детей, не полагают надежды на единокровных и на товарищей, на кровь и на прах, который на утро погибнет; они в городах и обществах не гордятся самонадеянною крепостию, похожею на крепость бессильного ветра, не гоняются за быстролетною человеческою славою – этим услаждением сновидца: но к Богу возводят всецелый ум, к божественному твердому камени привязывают корабль свой. Они – таинники сокровенной жизни Христа Царя, и когда она явится, возблистают славою, созерцая чистое сияние Троицы, во едино сходящейся и открывающейся очам непорочным, созерцая и великую славу небесного воинства, не в темных обликах и не в немногих следах истины. Но сие будет впоследствии; по крайней мере все здешнее есть ничего не стоящий дым и прах для тех, которые предпочли небесную жизнь…»[84]. И хотя по своему психологическому типу св. Григорий отличался от св. Василия[85], оба святителя были вполне единодушны в своих аскетических идеалах. И не случайно, что св. Григорий Богослов принимал достаточно деятельное участие в редактировании «Правил» св. Василия[86].

В принципе вполне согласен с ними в своем подходе к христианскому аскетизму был и третий великий каппадокиец – св. Григорий Нисский, хотя его личный жизненный путь отличался от пути свв. Василия Великого и Григория Богослова[87]. Ибо «несмотря на подвижнический вообще дух того времени и особенное уважение к иноческой аскетической жизни, так высоко ценившейся благочестивыми христианами первых веков, несмотря даже на строго-подвижнические воззрения, усвоенные, по смерти отца, всем вообще домашним семейством св. Григория, – Григорий тем не менее вступает в брак с благочестивою христианкою по имени Феосевия, находя, что истинно-христианская жизнь вполне совместима с брачным состоянием»[88]. Но традиции семьи, и прежде всего – влияние брата, св. Василия, которого св. Григорий Нисский называет «общим нашим отцом и учителем»[89], не могли не сказаться на миросозерцании будущего великого богослова, которого преп. Максим Исповедник называет «вселенским учителем», а седьмой Вселенский Собор – «отцом отцов»[90]. Не исключено, что св. Григорий посещал (скорее всего, до своей женитьбы) «семейный монастырь» в Анези, где, помимо Василия, подвизались его мать Эмилия и сестра Макрина, обретя там первые навыки иноческой жизни[91]. Поэтому не случайно, что, уже будучи женатым, св. Григорий пишет аскетический трактат «О девстве» (ок. 371 г.). Здесь святитель, правда, говорит, что его ведение о благах, даруемых девством, является для него лично как бы «тщетным и бесполезным» (ματαία καΐ άνόνητος ή γνώσις έμοί των της παρθενίας καλών)[92], подразумевая, конечно, факт своего пребывания в браке, но высказывает искреннюю приверженность христианскому подвижничеству. Примечательно, что основным пунктом этого сочинения служит вопрос: что такое жизнь сама в себе и что такое жизнь, которую проводит большинство людей? Ответом на этот вопрос служит беспощадная критика фактов действительности и утверждение евангельского положения, что весь мир во зле лежит. С признанием этого положения выдвигается вопрос об освобождении мира от зла. Средство к этому освобождению указывается в неуклонном направлении человеческой воли к Богу, а средством к осуществлению этого неуклонного направления признается παρθενία – девство, которое не есть только безбрачие тела, но по преимуществу безбрачие духа, есть φιλοσοφία«[93]. Характерно, что в «Житии» своей сестры Макрины («Послании о житии святой Макрины»)[94] святитель говорит, что посредством такого любомудрия, т. е. посредством подвижнической жизни, она взошла на вершины человеческой добродетели (προς τον άκρότατον της ανθρωπινής αρετής δρον έαυτήν δια φιλοσοφίας έπάρασα; 1, 27–29). Причем она вела подобный строгий образ жизни долгое время, восходя по ступеням духовного преуспеяния, так что ее любомудрие постоянно возрастало, устремляясь к самой возвышеннейшей из доступной людям чистоте (11, 4548). Эта чистота в глазах св. Григория Нисского представляется неразрывно связанной с бесстрастием (απάθεια)[95], т. е. стойкостью в многочисленных скорбях и искушениях, и подобное сочетание чистоты и бесстрастия уподобляло св. Макрину Ангелу (22, 25–31). Таким образом, блаженная сестра, несмотря на свой «слабый пол», являет собой в жизнеописании святителя образец подлинно «непобедимого борца» (τις αθλητής άκαταγώνιστος) Божия (14, 27–29), осуществив на деле идеал христианской жизни.

Следовательно, поставляя в центр всей своей аскетики внутреннее целомудрие (тождественное любомудрию), епископ Нисский подчеркивает общехристианскую значимость аскетического идеала вполне в духе св. Василия[96]. Согласно св. Григорию, «не одни только девственники, а также и лица, ведущие брачную жизнь, должны пользоваться благами этого мира не иначе, как «по закону бесстрастия», т. е. должны нисколько не привязываться своим сердцем ко всему мирскому, а напротив, обращать свой взор к небесному отечеству и к нему одному стремиться всем своим существом. Таким образом, «закон бесстрастия», которым должны определяться отношения ко всему нас окружающему, как и «благочестивый образ жизни» вообще, – обязателен для всех христиан, будут ли то мужчины или женщины, девственники или лица брачного состояния, и следовательно в этом отношении между ними различия какого-либо быть не должно»[97]. И не случаен тот факт, что переход самого св. Григория Нисского к жизни монашеской в собственном смысле слова был очень органичным и не повлек за собой никаких внутренних потрясений: после смерти св. Василия (379 г.) он, овдовев (ок. 386 г.), стал руководить малоазийским иночеством, продолжая дело своего покойного брата вплоть до собственной кончины.

Сподвижником св. Григория Нисского в деле устроения малоазийского монашества в 80–90 гг. IV в. был еще один ученик св. Василия – св. Амфилохий Иконийский, взявший на себя основную тяжесть борьбы с мессалианством. По сравнению с первыми тремя каппадокийскими отцами св. Амфилохий обычно остается в тени. Г. В. Флоровский характеризует его следующим образом: «Амфилохий не был мыслителем. Он богословствовал как пастырь и учитель, противополагающий учение Церкви лжеучению еретиков. Это не лишает его богословия оригинальности. В нем чувствуется ясность горячей и спокойной веры»[98]. Оценить в полной мере богословскую значимость св. Амфилохия мешает плохая сохранность его творений, от которых до нас дошли незначительные остатки. Поэтому не совсем корректным представляется суждение о нем, как о «церковном деятеле», по преимуществу, интересующемся в первую очередь «практикой христианства», а не как о богослове, тяготеющем к сфере «чистого учения»[99]. Во-первых, слишком узка основа источников для подобной оценки, а во-вторых, в христианстве «практика» вообще немыслима без «теории», и наоборот, а поэтому разграничение «церковного деятеля» и «богослова» всегда имеет сильныи момент условности и относительности. Но если вопрос о соотношении в личности св. Амфилохия «церковного деятеля» и «богослова» достаточно спорен, то нет никаких сомнений в искренней приверженности этого святого отца монашеским идеалам. Об этом свидетельствует уже один тот факт, что, оставив свою почетную и прибыльную профессию ритора и адвоката, он вместе с престарелым отцом (также Амфилохием) удалился в пустыню. «Из занятий, которым он посвящал здесь время, известны только молитва днем и ночью, и услуги отцу, нуждающемуся в успокоении и помощи по глубокой своей старости». Причем одним из побуждений, заставивших св. Амфилохия удалиться в пустыню, «было опасение избрания во епископа». Тем не менее, «не избежал он определения Божия. Через год своей пустынной жизни или немногим более он против воли своей и отца своего избран был епископом смежной Писидийской области, во епископа Иконии. Такое неожиданное избрание повергло в скорбь и его самого и отца его. Истинные друзья не оставили их без утешения» – и св. Григорий Богослов, и св. Василий Великий прислали ему утешительные послания[100]. Став же архиереем, св. Амфилохий мужественно нес свой крест, мудро окормляя паству и борясь за чистоту веры против всяких еретиков. И когда его епархию наводнили мессалиане (евхиты – специфичная «монашеская ересь», утверждающая значимость для спасения только одной молитвы и отрицающая церковные таинства и иерархию), то св. Амфилохий, «усердно содействующий пастырям других церквей в борьбе с еретиками, как скоро узнал о распространении этой новой ереси, со всей ревностью восстал против нее и его паства по-прежнему осталась верною Православию»[101]. Именно в противоположность этим еретикам, отрицающим брак, как скверну, он развивает «учение о равноценности брака и девства. Так, в одной из бесед, сказав о высоком достоинстве девства и о почетности брака, он продолжает: «Говоря так, возлюбленные, мы не возбуждаем войны между браком и девством, но удивляемся тому и другому, как необходимым друг для друга, так как Владыка и Предусмотритель того и другого не противопоставляет одно другому, ибо в том и другом есть благочестие и без честного благочестия нет ни достохвального девства, ни честного брака» (Orat. I, 45В)»[102].

Таким образом, благодаря трудам названных великих каппадокийских отцов Церкви, а также усилиям многих малоизвестных или неизвестных подвижников, малоазийское иночество к началу V в. обрело силу и расцвело благоуханными цветами монашеских подвигов в такой же степени, как иночество египетское и палестинское. И вообще к этому времени монашество встало на твердую почву во многих областях и уголках Римской империи, а также за ее пределами. Например, своеобразные черты обрело сирийское (особенно восточносирийское) иночество, развившееся самостоятельно и давшее христианскому миру множество выдающихся подвижников и глубоких богословов[103]. Одним из них был Афраат Персидский Мудрец, деятельность которого приходится на первую половину IV в. и который, возможно, мученически скончался во время гонений на персидских христиан при Шапуре II. Среди его 23 творений («гомилий») особое внимание привлекает шестая «гомилия», где речь идет о «членах (сынах, дщерях) завета» – явном прообразе иноков[104]. Это произведение, написанное в присущей Афраату поэтической манере, пронизано, как и прочие творения этого сирийского автора, духом Священного Писания, ссылки на которое и реминисценции из которого наполняют каждую страницу его. «Чад завета», называемых также «братиями Мессии», Персидский Мудрец призывает восстать от сна, в который их погружает век сей, и пробудить сердца свои к лицезрению Бога Небесного, ибо грядет «Жених Славы», обручившись с Которым, они должны войти в Брачный Чертог. Для этого нужно стать чуждыми этого мира, как чужд был Он, причаститься Его страданий, чтобы жить Его Воскресением, быть бедными в веке сем, чтобы обогатиться Его научением, стучаться в двери небесные, чтобы они отверзлись. Особое место в этой проповеди Афраат уделяет духовной брани. Каждый «член завета» должен, по его мнению, получить «воспитание борца (атлета)», заключающееся в постоянном хранении себя от греховного мира и его соблазнов, а также в непрестанном уподоблении Ангелам; надев шлем спасения и взяв всеоружие Божие, он обязан выйти на битву, все время очищая себя для этого подвигом воздержания, стяжая всегда «Дух Мессии», совлекая с себя «ветхого человека» и облачаясь в «человека нового», помыслы свои постоянно обращая к закону Господа и отсекая всякие мирские помыслы. При этом необходимо помнить, что супротивник ловок, коварен и искусен, но тот, кто обладает крыльями Духа, может воспарить и стать недосягаемым для стрел лукавого. Пока Святой Дух пребывает в человеке, сатана боится приблизиться к нему, но он улучает всякий удобный момент и зорко подстерегает подвижника, чтобы, при малейшей оплошности, подвергнуть его испытанию искушениями и убедиться, что он подлинно верен Господу. Лукавый не видит, когда Дух оставляет подвижника, но по внешнему поведению его (признакам гнева, гордыни и пр.) улавливает, что сердце «сына завета» погрузилось в суетные помыслы мира, и тогда начинает навязывать ему свою волю. Увидев же, что тот бдит, пребывает в молитве и размышляет над законом Господним, отступает – и Дух вновь вселяется в подвижника.

Вообще, творения Афраата являются ярким свидетельством того, «как широко были распространены аскетические тенденции среди персидских христиан и как успешно они укоренялись, давая прекрасные плоды в критические времена церковной жизни. Весьма многие из членов персидской христианской общины, оставляя все, зачисляли себя в ряды «сынов завета», желая проводить богоугодную жизнь. По-видимому, многие поступали в этот союз еще с самых юных лет. По крайней мере Афраат говорит: «нужно жить таким именно образом, о котором сказано у пророка Иеремии: «блажен человек, когда он несет иго свое от юности своей; сидит уединенно и молчит, ибо иго свое он наложил на себя», и затем добавляет, что тот, кто несет иго Христово, должен пребывать в чистоте». Вступление в ряды «сынов завета» было связано с обетами: они «давались пред лицом всего союза, т. е. его действительных и будущих, пока только приготавливающихся ко вступлению в союз, членов. Дабы обеты, даваемые вступающим, были совершенно добровольны, на обязанности проповедников союза лежало разъяснять сущность этих обетов, тяжесть их достодолжного выполнения. Ищущий места среди членов союза должен был серьезно подумать, – вынесет ли он то бремя, которое желает взять. В случае колебания или сомнения, вообще неподготовленности, аспирант мог отказаться от своего намерения и, по мнению Афраата, в этом случае поступал лучше, чем если бы он, слабый и малодушный, взялся бы за подвиг ему непосильный… Обеты подвижнической жизни (наиболее характерный из них девство, что и понятно само по себе и доказывается тем, что для Афраата «девство» и «святость» почти синонимы, равно «святой» и «сын завета», аскет) давались на всю жизнь и поэтому возвращение к жизни даже с собственною прежнею женою считается уже прелюбодеянием»[105]. Свою верность Господу многие «чада завета», о которых пишет Афраат и к которым он сам принадлежал, засвидетельствовали мученическим венцом во время многолетних гонений на персидских христиан.

В первой половине IV в., как отмечает Р. Прайс, мы не обнаруживаем еще в Сирии монашества в полном его расцвете, но сирийские подвижники и в это время обнаруживают свою активную деятельность, проявляющуюся среди прочего и в обращении язычников, коих множество еще обреталось по всей Сирии[106]. На сей счет Созомен сообщает: «Сирия же, или так называемая Кела, и страна за нею, кроме Антиохии, хотя и медленнее принимали христианство, однако не оставались также без духовных любомудрствователей. И эти мужи были и казались тем мужественнее, чем больше испытывали ненависти и козней от тамошних жителей: они великодушно противодействовали им, не защищаясь и не отмщая за себя, но с готовностью перенося оскорбления и побои со стороны язычников»[107]. Примечательно, что в IV в., когда в Сирии (особенно восточной) осуществлялся переход от «протомонашества» к собственно монашеству, характерной чертой древнего иночества было «странничество», возможно каким-то образом связанное с «купеческой культурой», определявшей «духовный лик» сиро-месопотамского ареала в отличие от ареала египетского с его преимущественно «сельскохозяйственной (оседлой) культурой»[108].

Переход к собственно монашеству в сироязычном ареале Востока осуществился, скорее всего, в середине и второй половине IV в. Сами сирийцы «с полным убеждением называют Мар-Евгена «отцом всех монахов» Востока, просветителем или «учителем восточных стран», «строителем Церкви восточной» и даже «вторым Христом»[109]. Его «Житие», несмотря на множество легендарных деталей, восходит в основе своей, вероятно, к этому периоду становления сиро-персидского монашества, вследствие чего «есть серьезные основания предполагать, что монашество в его общепринятой (египетской) форме стало распространяться в Персии около 363 года»[110]. Как гласит это «Житие», Мар-Евген был родом из Египта, подвизался некоторое время в обители преп. Пахомия, а затем отправился в восточную Сирию. «И из тамошних отцов пошли со святым 70 мужей, чтобы идти с ним до страны Месопотамской во владение города Низибии»[111]. Таким образом, напрашивается довольно вероятное предположение, что египетское иночество наложило свой отпечаток на окончательное оформление автохтонной сирийской аскетической традиции, дав ей импульс к преобразованию в монашество. Стихотворная «мемра» о св. Мар-Евгене, принадлежащая, как считает А. Дьяконов, перу Феодора Мервского (VI в.), усиливает вероятность данного предположения. Знаменательны следующие слова автора этой «мемры»: «Египет, мать всяких нечестий и нелепостей, с явлением Сына стал начатком к служению правде. Внутри его (Египта) впервые возникли сонмы благословенные иноков, от него начались и возобладали во всей вселенной. Из него вышел также и атлет праведности, муж подвигов и исповедник испытаний заветов Сына. В стране египтян принял доблесть жизни подвижнической, и в Месопотамии положил сокровища в жизнь людям. Знаменитый Евген, – вот наименование мужа, о котором я сказал: он есть причина жизни для обитателей страны нашей. Послало его мановение [Божие] из Египта в страну парфян, и пришел и поселился на горе Марды подле Собы. В этом городе умножилось учение его – ученика Истины, и он (город) принял его в начале пришествия его в Месопотамию»[112]. Следовательно, «странничество», как характерная черта древнего монашества, оплодотворяло семенами иночества не только области Римской империи, но и сопредельные с ней страны.

Вообще можно отметить, что притягательная сила монашества повела к своего рода «религиозной миграции», игравшей весьма существенную роль в жизни общества ранней Византии: жаждущие «высшего любомудрия» и аскетических подвигов устремлялись в Египет, Палестину и Сирию[113]. «В результате подобного стремления со всех концов империи в обители и пустыни Востока, в этих последних образовалась настоящая смесь племен, языков и наречий»[114]. Однако данная миграция происходила не только в одном направлении, так сказать, «из городов в пустыни», но и в обратном – «из пустынь в города» (хотя последнее движение хронологически следовало за первым, будучи своего рода «откатной волной»). Ибо радетели истинного любомудрия подвизались не только в пустынях, горах и лесах, но и селились в городах, многие из которых стали средоточиями монашеской жизни. Одним из таких средоточий был Константинополь, где обители, по мнению некоторых ученых, возникли еще в царствование Константина Великого[115]. В качестве свидетельства подобного движения «из пустынь в города» может служить судьба преп. Александра, начальника обители «Неусыпающих»[116], который, совершив «исход из Месопотамии», после долгих странствий осел в Константинополе, обосновав здесь знаменитый монастырь, «где иноки занимались непрерывным совершением богослужения»[117]. Эта обитель стала своего рода «матерью» многих византийских монастырей; в частности, когда в 463 г. вельможный ктитор Студий задумал основать ставший впоследствии знаменитым свой (Студийский) монастырь, устав и первых иноков для него он испросил у тогдашнего настоятеля обители «Неусыпающих» – преп. Маркелла[118].

Можно указать еще один достойный пример городского иночества – Руфинианский монастырь близ Халкидона[119]. Основанный ок. 392 г. известным в свое время префектом претория Руфином в непосредственной близости от столицы Византии, он первоначально был населен египетскими иноками, но, после смерти Руфина, эти насельники вскоре покинули обитель (ок. 396 г.). Новую жизнь в нее вдохнул преп. Ипатий, родом из Фригии[120]; поселившись здесь примерно в 400 г. с двумя сотоварищами (Тимофеем и Мосхием), он быстро привел обитель в порядок и вскоре число иноков в ней возросло до 50. «Житие св. Ипатия» содержит много назиданий этого аввы, которые представляют несомненный интерес для понимания духа древнемонашеского аскетического богословия. Традиционная для этого богословия тема любви к Богу и ближним увязывается преподобным с «сокрушением (умилением) от Духа Святого» (κατάνυξις του άγιου πνεύματος), позволяющим человеку осознать, что «проходит образ мира сего» (1 Кор. 7:31). Такое осознание мирской тщеты и суеты приводит к отречению от мира и уходу в уединенное место, где можно в безмолвии молиться Богу (άπελθείν έν ιδιάζοντι τόπω καΐ εν ησυχία δέεσθαι του θεου), угождая только Ему одному. Монашеская жизнь, немыслимая без размышления над Священным Писанием и проникновения в смысл наставлений святых отцов, дарует опытное (έξ αυτής της πείρας) познание того, как следует должным образом угождать Господу; это же познание на опыте стяжается только путем скорбей и искушений, исходящих от диавола, внушающего нам, что благом для нас являются обильные яства, изысканные вина и рождение детей в законном браке – все это суть приманки его. Заманив ими, лукавый затем погружает человека, склонившего свою волю к прилогам его, в многохлопотные заботы века сего, так что тот начинает забывать и дорогу в храм, становясь непричастным ведению Божиему. Наоборот, скорби и искушения есть прямая стезя к этому «гносису», обретаемому лишь в духовной брани, которую сатана иногда доводит до мученичества (μαρτυρησαι) подвижника. Только через искушения и скорби иноки вступают «в ангельский полк» (εις αγγελικό ν τάγμα), наподобие Ангелов прославляя Бога своими делами и добродетелями, в число которых входят, в первую очередь, любовь к Богу и ближним, воздержание, «исихия», терпение, нестяжательность и пр. Проводя таким образом ангельскую жизнь на земле (έπι γης άγγελικόν βίον), они, с помощью благодати Христовой, ниспровергают все козни диавольские (ср. Ефес. 6:11) и тем самым превосходят даже Ангелов (ссылка на 1 Кор. 6:3: «Разве вы не знаете, что мы будем судить ангелов?»). Ведь Ангелы – нетелесны и не могут грешить, а для нас сама плоть есть искушение (ή δε σαρξ αυτη παιρασμός ήμίν έστιν), и достойно прошедшие его удостаиваются высшей награды. Таким достойно проходящим через искушение Господь уже здесь уделяет особые дары, освобождающие их от рабства миру и житейских попечений, а также позволяющие в безмолвии предаваться созерцанию Бога. Поэтому монахам следует непрестанно благодарить Его за эти дары – благодарить даже тогда, когда жестокие скорби разлучают подвизающихся с Ним. Ведь, как говорит преподобный, не мир (покой) питает воина (στρατιώτην ειρήνη ού τρέφει), а сражения; поэтому истинный воин Христов не забывает о Господе и в самой жаркой схватке (гл. 24).

Приведенных немногих выдержек из поучений преп. Ипатия вполне достаточно для того, чтобы заметить, что и особые условия городской жизни не изменили сути аскетических воззрений древнего иночества. И в пустынном отшельничестве, и в сутолоке шумного града монашество всегда пребывало равным и тождественным самому себе. Стремление угодить единому только Богу, любовь к Нему и образу Его, затемненному грехом в человеках, бесстрашие истинных воинов Божиих, всегда готовых к кровавой сече в духовных бранях, – все это одинаково характеризовало древних иноков, различных по своему национальному происхождению и подвизающихся в разных местах: Египте и Сирии, Палестине и Малой Азии, Греции и сопредельных с ней странах. Идеал «исихии» – внутреннего безмолвия, сопряженного с постоянным собеседованием с Богом в молитве и свободным полетом облагодатствованного Спасителем человеческого духа, сбросившего с себя оковы плоти, попорченной скверной греха, и облекшегося в светлые одеяния плоти обоженной, – особенно характерен для восточного монашества эпохи своего начального развития. Иноческий постриг принимали лучшие из лучших, самые верные из верных Господу: юноши и девы, зрелые мужи и убеленные сединой старцы, печальные вдовы и наслаждавшиеся земным и преходящим счастьем супружества жены, простые крестьяне и сиятельные вельможи, рабыни и знатные матроны, неграмотные простецы и изощренные в мирской мудрости ученые мужи – все они за стенами обителей и в суровых пустынях становились равными в Господе. Ибо все устремлялись к одному высшему любомудрию, к подлинной философии Христовой, горнии высоты которой неумолимо влекли к себе желающих быть осиянными любовью Божией.



[1] Некоторыми неправославными учеными, не желающими понимать сути иночества (т. е. сути христианства), этот «анахоресис» изображается в самых искаженных и далеких от действительности чертах. Классическим примером этого может служить суждение А. Гарнака: «Люди убегали не только от мира во всех смыслах этого слова, они убегали также и от обмирщившейся Церкви. Нельзя сказать, чтобы бежавшие считали церковное учение неудовлетворительным, а церковные порядки – неподходящими, и не придавали значения церковным раздачам благодати; считалась опасной почва, на которой стояла Церковь, и бежавшие от Церкви люди не сомневались, что все блага, сообщаемые таинствами, будут возмещены аскетизмом и постоянным размышлением о святых предметах». Гарнак А. Монашество. Его идеалы и его история. СПб., 1906, с. 24. Эта точка зрения, достаточно обычная для протестантов, основывается на глубинном непонимании того, что, говоря словами С. Зарина, «церковность, соборность, а не индивидуализм, – вот наиболее рельефная черта аскетических воззрений на сущность нормального христианского бытия». См. нашу вступительную статью: «Монументальный труд по святоотеческой аскетике С. М. Зарина» в кн.: Зарин С. М. Аскетизм по православно-христианскому учению, с. XXVI. В подобного рода высказываниях обнаруживается также фатальное непонимание сути Церкви, которая «является в наличности человеческой жизни, как реализация и проявление на земле и в жизни человеческой иного царства нового – Царства Божия». А поэтому «она требует прежде всего отречения от начал прежней жизни, или от всего, что выработал человек как обычную сферу и обстановку своей жизни во грехе». См.: Архиепископ Феодор (Поздеевский). Смысл христианского подвига. Сергиев Посад, 1995, с. 61–62.

[2] См.: Hardy Η. R. Christian Egypt: Church and People. Christianity and Nationalism in the Patriarchat of Alexandria. N. Y., 1952, p. 35. Впрочем, это суждение, как и аналогичные, следует принимать с большой долей осторожности, ибо в христианской религии вообще и в монашестве, в частности, не внешнее определяет внутреннее, а наоборот, внутреннее – внешнее.

[3] Лобачевский С. Св. Антоний Великий (его жизнь, писания и нравственно-подвижническое учение). Одесса, 1906, с. 11.

[4] См.: Judge В. A. The Earliest Use of Monachos for «Monk» (P. Coll. Youtie 77) and the Origins of Monasticism // Jahrbuch für Antike und Christentum, Bd. 77,1977, p. 72–89.

[5] См.: Творения блаженнаго Иеронима Стридонскаго, ч. 4. Киев, 1903, с. 3–4. Описание здесь встречи преп. Антония Великого с этим уже более, чем столетним старцем перед его кончиной достаточно примечательно. Например, св. Павел спрашивает: «Скажи мне, пожалуйста, как живет теперь род человеческий: возвышаются ли в старых городах новые крыши, какою властию управляется мир и остался ли кто-нибудь увлеченный прелестию демонов?» (с. 7). Дух древнего монашества, с его отрешенностью от суеты мира, очень ярко проявляется в этих вопросах.

[6] Троицкий И. Обозрение источников начальной истории египетского монашества. Сергиев Посад, 1906, с. 164.

[7] См.: Gobry I. Les moines en Occident, 1. 1. Paris, 1985, p. 16.

[8] Betkncowrt FL L'ideal religieux de saint Antoine et son actiialite // Antonius Magnus Eremita. 356–1956. Studia ad antiquum monachisma spectantia cura B. Steidle. Romae, 1956, p. 45.

[9] Творения блаженнаго Иеронима Стридонскаго, ч. 4, с. 1.

[10] Церковная история Эрмия Созомена Саламинскаго. СПб., 1851, с. 47–48.

[11] Лобачевский С. Указ. соч., с. 17–18.

[12] Описание этой жизни см. в работах: Казанский П. История православного монашества на Востоке, ч. 1, с. 45–49; Извеков М. Преподобный Антоний Великий // Христианское Чтение, 1879, ч. И, с. 66–130; Лобачевский С. Указ. соч., с. 24–127. См. также: Chitiy D. J. The Desert A City. An Introduction to the Study of Egyptian and Palestinian Monasticism under Christian Empire. N. Y., 1966, p. 2–7.

[13] Извеков М. Указ. соч., с. 82–83.

[14] См.: Burton-Christie D. The Word in the Desert. Scripture and the Quest for Holiness in Early Christian Monasticism. N. – Y., Oxford, 1993, p. 46–47.

[15] Все ссылки на «Житие преп. Антония» приводятся по указанному выше изданию Г. Бартелинка: Athanase d'Alexandrie. Vie d'Antoine. См. также русский перевод: Святитель Афанасий Великий. Творения в четырех томах, т. III. Μ., 1994, с. 178–250.

[16] Смирнов С. Духовный отец в древней восточной Церкви. (История духовничества на Востоке), ч. I. Сергиев Посад, 1906, с. 14. И вообще можно заметить, что особое церковное служение по духовному руководству и окормлению стало, начиная с IV в., в Православной Церкви, преимущественно уделом монахов. См.: Alien J. J. The Inner Way: The Historical Tradition of Spiritual Direction // St Vladimir''s Theological Quarterly, v. 35, 1991, p. 260.

[17] Митрополит Трифон (Τуркестанов). Древнехристианские и Оптинские старцы. М., 1997, с. 88–89.

[18] О характерных чертах старчества в древнем монашестве см.: Cbressavffs J. Spiritual Direction: Problems and Perspectives in the Early Monastic tradition // Sobomost, v. 18:2, 1996, p. 44–58. Здесь, среди прочего, отмечается, что древние старцы, преисполненные смирения, ясно осознавали свою человеческую ограниченность, что, например, прослеживается отчетливо в словах преп. Пахомия: «Когда Господь прекращает открывать Себя, мы становимся такими же людьми, как и прочие человеческие существа».

[19] Лобачевский С. Указ. соч., с. 44.

[20] Источники умалчивают о том, встречался ли преп. Антоний во время данного посещения столицы Египта с тогдашним Александрийским епископом св. Петром, который мученически погиб чуть позднее – в 311 г., при второй вспышке тех же гонений. Но возможность их встречи не исключается. Ср. наблюдение С. Чистосердова: «Во время гонения Диоклетиана св. Афанасий открыл у себя убежище для ревнующих о жизни христианской, и пустыни Египетские наполнились кельями иноков, где непрестанно воссылались славословия истинному Богу. Если признать подлинными дошедшие до нас отрывки «О хульных помыслах», то нужно признать, что св. Петр входил в сношения и духовные собеседования с подвижниками иночества о внутренних искушениях». Чистосердов С. Св. Петр Александрийский (его жизнь и деятельность). Харьков, 1901, с. 17.

[21] См. замечание: «необходимо для уяснения себе расположения монастырей преп. Антония различать две пустыни и две горы и по ним два рода монастырей. Первая пустыня, определяющая положение первых монастырей, окружала гору, на которой стоял старый замок, и находилась между Мемфисом, Арсиноей, Вавилоном и Афродитой. Эта первая пустыня отстояла в трех днях пути от отдаленной горы, где умер преподобный и окрестности которой вплоть до Нила составляли вторую пустыню». Поселянин Е. Пустыня. Очерки из жизни фиваидских отшельников. М., 1994, с. 69.

[22] Значительную часть времени он проводил в пещере на вершине горы. Порфирий Успенский так описывает путь к ней и саму пещеру: «Чем ближе мы подходили к колыбели монашества, тем круче и стропотнее становилась стезя, ведущая к ней. Во многих местах надлежало взлезать с уступа на уступ, и цепляться руками. Я четыре раза немного отдыхал на камнях. Жажда измучила меня. Чем более пью воду из кожаного меха, тем более сгораю и томлюсь от горечи во рту. Не понять бы мне, как столетний старец Антоний сходил и восходил по такому стропотному месту, если бы вера не сказала мне, что его носила всемощная благодать Божия». Сама пещера «имеет вид лжицы с узкою рукоятью, темновата и прохладна, не низка, но и не высока. Естественный свод ее, треснувший, походит на островерхую кровлю сельской избы. На нем виден как бы дракон ребристый и черный. Он напомнил мне явление диавола св. Антонию в зраке сего чудовища. В одной стене пещеры иссечена полочка для поклажи хлеба, или книги. Так как слой горы в этом месте состоит из стекловидного хряща, похожего на белый мрамор, окрашенный легкою желтизною, то я думаю, что древние египетские каменосечцы извлекли оттуда несколько кусков мрамора для убранства палат, или капищ фараоновых; и от того осталась тут пещера с искусственным междустением. Она впоследствии послужила колыбелию монашества». Архимандрит Порфирий Успенский. Путешествие по Египту и в монастыри святаго Антония Великаго и преподобнаго Павла Фивейскаго в 1850 году. СПб., 1856, с. 220–222.

[23] Лобачевский С. Указ. соч., с. 136.

[24] Извеков М. Указ. соч., с. 275.

[25] Из этих трех монашеских общин наиболее жизнеспособной и процветающей оказался Скит, иноческая жизнь в котором не затухает и поныне. См.: DesaäeP. L'Evangile au desert. Des premiers moines a saint Bernard. Paris, 1965, p. 23–30.

[26] В одном из самых древних (самый конец IV в.) источников, повествующих о начале иночества, «Истории египетских монахов», говорится, что преп. Амун был первым из Нитрийских монахов (ούτος πρώτος των μονάχων τάς Νιτρίας κατειληφεν). См.: Historiamonachorum in Aegypta Ed. par A. – J. Festugiere. Bruxelles, 1971, p. 128. Аналогично и свидетельство Руфина (initium sane habitationis monasteriorum, quae sunt in Nitria, sumptum tradebant ab Ammone q uodam). См.: Tyriannius Rufinus Historia monachorum sive De vita sanctorum patrum. Hrsg. von E. Schulz-Flügel. BerlinN. – Y., 19 %, S. 375. Точно так же говорит и Палладий, указывающий, что до преп. Амуна в Нитрии не было монастырей (οΰπω γαρ ήν τότε μοναστήρια), хотя в русском переводе почему-то: «на ней (т. е. на Нитрийской горе. – А. С.) не было так много монастырей». Греческий текст Палладия см.: The Lausiac History of Palladius, v. П. Ed by G. Butder. Cambridge, 1904, p. 28. Интересна характеристика жены этого великого подвижника у преосвященного Порфирия: «В святцах и в книгах жизни вечной написаны имена преподобных и святых мужей и вместе жен. Супруга богатого Амона, прожив с ним осьмнадцать лет, как сестра с братом, по доброй воле своей отпустила его в Нитрийскую пустыню, где он первый спасался, а сама в своем доме учредила общину благочестивых девиц». Путешествие архимандрита Порфирия Успенского в Нитрийские монастыри, в Ливии, в 1845 году // Труды Киевской Духовной Академии, 1868, № 8, с. 198.

[27] См.: Frend W. И. С. The Early Church. From the Beginnings to461. London, 1992, p. 191–192.

[28] Казанский П. История православного монашества на Востоке, ч. 2. М., 1856, с. 10.

[29] См.: Cbitty Ό. J. Op. cit., p. 11.

[30] Жизнь пустынных отцев. Творение пресвитера Руфина. Сергиев Посад, 1898, с. 90–91. Текст: Tyrannius Rufinus Historia monachorum, S. 356.

[31] Казанский П. История православного монашества, ч. 2, с. 34.

[32] О нем см.: GmUaumont A. Macaire d'Alexandrie // Dictionnaire de spiritualite, fasc. LXIV–LXV. Paris, 1977, p. 45. Крестился преп. Макарий Александрийский и начал свой иноческий подвиг сравнительно поздно (в возрасте ок. 40 лет). В Келлиях он был пресвитером, хотя имел также келью и в Нитрии. Сократ, характеризуя его вместе с преп. Макарием Египетским, говорит: «Между монахами того времени известны и еще два боголюбивых мужа одного имени: тот и другой назывался Макарием. Один был из верхнего Египта, другой из города Александрии. Оба они прославились многими делами – подвигами, образом жизни, и совершившимися чрез них чудесами… Несмотря на благочестие, Макарий Египетский был суров к приходящим, а Александрийский, сходный с ним во всем, разнился только тем, что с приходящими был приятен, и ласковостью располагал молодых людей к подвижничеству». Сократ Схоластик. Церковная история. М, 1996, с. 188.

[33] По характеристике И. В. Попова, «мистические элементы, как факт внутреннего опыта, настолько тесно сплелись в сочинениях Макария с его богословской теорией, что разделить два элемента при анализе его творений не всегда представляется возможным» (мы бы добавили, что подобное разделение является не только невозможным, но и ненужным. – A. C.). Главной целью монашества в глазах преп. Макария представляется следующее: «Подвижник отрекается от мира, родных и имущества, чтобы взамен этих земных утех еще ныне, т. е. во время земной жизни, получить высшие, небесные дары. Он трудится не для достижения только загробного идеала, но ради благ, доступных в условиях земного существования». См.: Попов И. В. Мистическое оправдание аскетизма в творениях преп. Макария Египетского. Сергиев Посад, 1905, с. 18, 99. Относительно весьма горячо обсуждаемой современными исследователями проблемы творений, связываемых с именем преп. Макария, свои предварительные соображения мы высказали во вступительной статье к кн.: Творения древних отцов-подвижников. Св. Аммон, св. Серапион Тмуитский, преп. Макарий Египетский, св. Григорий Нисский, Стефан Фиваидский, блаж. Иперехий. Перевод, вступительная статья и комментарии А. И. Сидорова. М., 1997, с. 9–17.

[34] Обстоятельства жизни преп. Макария детально проанализированы в кн.: Бронзов А. Преподобный Макарий Египетский. Его жизнь, творения и нравственное мировоззрение, т. I. СПб., 1899, с. 137–274. На нее мы в данном случае и ориентируемся, при ссылках указывая лишь в скобках номера страниц.

[35] По словам А. Бронзова, «он просил своих родителей прекратить разговоры об его женитьбе, как деле, конечно, неугодном Богу. Но родители, пренебрегая отговорками сына, снова стали просить его о повиновении им в данном случае. Между тем преп. Макарий был занят совсем другими мыслями: сосредоточив все свои заботы и помышления в одном Господе, он ежедневно читал книги в церкви и дома и вдумывался в их содержание. Отец преп. Макария, забыв о словах Авраама и Ангела, явившихся ему (во время болезни отца преп. Макария, еще до рождения его, было дано такое явление. – А. С.), в согласии со своею женою, привели свои намерения относительно преп. Макария в исполнение: вопреки желанию последнего, заставили его вступить в брак с одною женщиною, согласно с человеческими законами, т. е. установлениями и обычаями того времени и места. Но, так как сердце преп. Макария прилепилось только к одному Богу, – так как все его заботы и сердечные стремления сосредоточились лишь в одном Господе, то, как и следовало ожидать, он совсем не прикасался к своей жене и даже не смотрел на нее, чтобы, т. е., даже взгляд его оставался чистым и не оскверненным» (с. 171).

[36] Его Руфин характеризует как «мужа мудрейшего и удивительного во всех отношениях» (sapientissimum virum ас per omnia mirabilem), который, среди прочих добродетелей души, обладал «даром различения духов» (gratia discernendorum spiriuum) и «очищения помыслов» (ср. 2 Кор. 10:4). Никто из братий не достигал «такого ведения возвышеннейших и духовных вещей» (ad tantam subtilium et spiritalim re rum scientiam parvenisse), как он. См.: Жизнь пустынных отцев, с. 96. Текст: Tyrannius Rufinus Historia monachorum, S. 363.

[37] Казанский П. История православного монашества, ч. 2, с. 98. Именно Нитрия, Келлии и Скит послужили, скорее всего, основой и образцом той позднейшей формы византийского монашества, о которой наш историк говорит следующее: «От анахоретства – одного из основных видов византийского подвижничества – нужно отличать жизнь келлиотскую. Келлиотами (κελλιωται) назывались монахи, жившие в келлиях, т. е. небольших отдельных постройках. Келлии эти были не самостоятельны, но принадлежали какому-нибудь монастырю. В противоположность анахоретам, подвизавшимся в совершенном одиночестве и уединении, келлиоты жили по двое, а иногда по трое в одной келлии и при том – по соседству с тем монастырем, который владел келлиею. Обыкновенно в одной келлии помещались – опытный в духовной жизни подвижник и его ученик, редко два ученика. Все они находились в зависимости от того монастыря, которому принадлежала келлия. Власть игумена этого монастыря всецело простиралась и на них. Они обязаны были во всем отдавать ему отчет. Игумен давал и самое разрешение на келлиотскую жизнь. Такая жизнь позволялась лишь подвижникам почтенным и опытным в духовной жизни, которым, по мнению игумена, можно было вверить заботу о спасении не только своем, но и других, менее совершенных иноков. Однако игумен не оставлял келлиотов без руководства. Он преподавал им ряд дисциплинарных и нравственных правил… Нарушение келлиотом предписаний игумена могло сопровождаться для него лишением права жить в келлии и даже изгнанием из монастыря, в случае крайних злоупотреблений». Соколов И. Состояние монашества в византийской Церкви с половины IX до начала XIII века (842–1204). Опыт церковно-исторического исследования. Казань, 1894, с. 313–314.

[38] См.: Guy J. С. Le Centre Monastique de Scete dans la litterature du Ve siecle // Orientalia Christiana Periodica, v. 30, 1964, p. 129–147.

[39] См.: Van Patys M. Abba Silvain et ses disciples. Une famille monastique entre Scete et la Palestine a la fin du IV-e et dans la premiere moitie du Ve siecles // Irenikon, t. 61,1988, p. 451–480.

[40] Творения блаженнаго Иеронима Стридонскаго, ч. 4, с. 13.

[41] Об этом начале палестинского монашества см.: BinnsJ. Ascetics and Ambassadors of Christ The Monasteries of Palestine 314–631. Oxford, 1994, p. 154–155.

[42] Архимандрит Феодосии (Олтаржевский). Палестинское монашество в IV-VI вв. Киев, 1899, с. 13.

[43] Там же, с. 22.

[44] В «Житие» говорится о гонениях при императоре Аврелиане, но более вероятно, что преп. Харитон был схвачен и посажен в темницу, скорее всего, в одно из последних гонений на христиан (в период между 311 и 324 гг.). См.: BinnsJ. Op. cit., p. 46–47.

[45] Житие преподобнаго отца нашего Харитона Исповедника // Палестинский Патерик, вып. 10. СПб., 1899, с. 15–16.

[46] По мнению архиепископа Сергия, «основание же обители ранее 330 лет допустить нельзя. Иероним в жизнеописании Илариона Палестинского прямо говорит, что в то время ок. 328 года еще не было в Палестине монастырей; следовательно, основание Харитоновой обители должно полагать позднее Иларионовой… Лавра Харитонова (Сукийская или ветхая) была совершенно разорена в 8 веке сарацинами». Архиепископ Сергий (Спасский). Полный Месяцеслов Востока, т. III. Μ., 1997, с. 402.

[47] Там же, с. 33–34.

[48] В данном случае мы опираемся на русский перевод «Жития» его (при ссылках будут указываться только номера глав): Житие иже во святых отца нашего Евфимия Великаго // Палестинский Патерик, вып. 2. СПб., 1898. Большую помощь оказало нам и исследование X. Шёнборна, где жизнь и миросозерцание св. Евфимия излагаются кратко, но весьма содержательно. См.: Schönborn Ch. t von. Sophrone de Jerusalem. Vie monastique et confession dogmatique. Paris, 1972, p. 15–24.

[49] Впрочем, район Газы и в V в. по-прежнему имел тесные связи с Египтом: об этом свидетельствует не только судьба преп. Исаии, перебравшегося сюда из Скита, но и жизненный путь преп. Порфирия Газского, начавшего свою иноческую стезю сначала также в Скиту, а потом подвизавшегося в этом палестинском городе. См.: Житие и подвизание иже во святых отца нашего Порфирия епископа Газскаго// Палестинский Патерик, вып. 5. СПб., 1895, с. 4 и далее.

[50] О нем см.: Backt И. Pachome // Dictionnaire de spiritualite, fasc. LXXVI-LXXVn. Päris, 1983, p. 7–16.

[51] См.: De Vogüe Α. Saint Pachome et son oeuvre cTapres plusieurs etudes recentes // Revue d'Histoire Ecclesiastique, t. 69,1974, p. 430.

[52] Архимандрит Палладий. Пахомий Великий и первое иноческое общежитие по новооткрытым коптским документам. Казань, 1899, с. 61.

[53] См. суждение: «the formal establishment of a communal way of life did not represent a sudden lurch in a new direction». Rousseau Pb. Pachomius. The Making of a Community in Fourth-Century Egypt. Berkeley-Los Angelos-London, 1985, p. 65.

[54] См.: Backt Η. Antonius und Pachomius. Von der Anachorese zum Cönobitum // Antonius Magnus Eremita, S. 91.

[55] «Пойди, собери всех молодых монахов, живи с ними и управляй ими по уставу, какой дам тебе. Потом, он дал ему медную доску, на которой написано было следующее…». Палладия, Епископа Еленопольского, Лавсаик, или Повествование о жизни св. и блаженных отцев. Почаево-Успенская Лавра на Волыни, 1914, с. 77.

[56] Архимандрит Палладий. Указ. соч., с. 53.

[57] См.: Bacbt H. Antonius und Pachomius, S. 100–107. См.: The Rule of St. Benedict, p. 28.

[58] См.: The Rule of St. Benedict, p. 28.

[59] Творения блаженнаго Иеронима Стридонскаго, ч. 4, с. 54–56.

[60] См.: Bacht H. Pakhomeetsesdisciples (TVesiecle) // Theologie de la vie monastique, p. 47.

[61] Святитель Григорий Богослов, архиепископ Константинопольский. Собрание творений в 2-х томах, т. 1. Сергиев Посад, 1994, с. 611.

[62] См.: Gribomont J. Saint Basile. 6vangile et TEgli se. Melanges, t. l. Abbaye de Bellefontaine, 1984, p. 3–20.

[63] Церковная история Эрмия Созомена Саламинскаго, с. 199–200.

[64] См.: Gnbomont J. Saint Basile // Commandements du Seigneur et liberation evangelique. Etudes monastiques proposees et discutees a Saint-Anselme, 15–17 Fevrier 1976. Ed. par J. Gribomont. Roma, 1977, p. 94–96; Idem. Saint Basile et monachisme enthousiaste // Irenikon, t. 53, 1980, p. 123–144.

[65] См. замечание Ж. Грибомона относительно того, что аскетизм Евстафия не заключал в себе никакой вероучительной ереси («il est fort probable qúa Gangres deja l'ascetisme eustathien n'impliquait aucune heresie doctrinale»). Gnbomont J. Le Monachisme au IVe s. En Asie Mineurë de Gangres au Messalianisme// Studia Patristica, v. n. pt. 2, 1957, p. 406.

[66] См.: Amattdde Mendt to D. L'Ascese monastique de saint Basile. Essai historique. Maredsous, 1948, p. 52–61.

[67] См.: Meyendorff J. St. Basil, Messalianism and Byzantine Christianity // St Vladimir's Theological Quarterly, v. 24,1980, p. 221–225.

[68] См.: Gnbomont. Les Regies Morales de saint Basile et le NouveauTestament// Studia Patristica, v. II, pt. 2, p. 416–426.

[69] Творения иже во святых отца нашего Василия Великаго, Архиепископа Кесарии Калпадокийския, ч. III. Μ., 1993, с. 494.

[70] См.: Spidäk Tb. L'ideal du monachisme basilien // Basil of Caesarea. Christian, Humanist, Ascetic. A Sixteen-Hundredth Anniversary Symposium. Ed. by R J. Fed wick, pt. 1. Toronto, 1981, p. 373.

[71] Изложение основных моментов аскетических воззрений св. Василия см. в работах: Viseber L· Basilius der Grosse. Untersuchungen zu einem Kirchenvater des vierten Jahrhunderts. Basel, 1953, S. 38–52; Gnhomont J. Saint Basile // Theologie de la vie monastdque, p. 99–113.

[72] Творения иже во святых отца нашего Василия Великаго Архиепископа Кесарии Каппадокийския, ч. V. Сергиев Посад. 1901, с. 82.

[73] Там же, с. 88.

[74] Saint Basile. Lettres, 1.1. Ed. par Y. Courtonne. Paris, 1957, p. 52–53.

[75] См.: Gnbomont J. Histoire du texte des Ascetdques de saint Basile. Louvain, 1953, p. 240.

[76] См.: Tbiimmtl Η. G. Die Kirche des Ostens im 3. und 4. Jahrhundert. Berlin, 1988, S. 120.

[77] Троицкий В. Триединство Божества и единство человечества // Отд. оттиск из Голоса Церкви. М., 1912, с. 6.

[78] Епископ Никанор. Святый Василий Великий, Архиепископ Кесарии Каппадокийской. Его жизнь и избранные творения. СПб. 1894, с. 21–22.

[79] Творения иже во святых отца нашего Василия Великаго, ч. V, с. 99.

[80] Всякое возможное прямое влияние общежительных правил пахомиевских монастырей на св. Василия признается маловероятным. См.: GribomontJ. Eustathe le Philosophe et les voyages du jeune Basile de Cesaree // Revue d'Histoire Ecclesiastdque, t 54, p. 122. И вообще еще раз следует подчеркнуть, что «автохтонная» малоазийская традиция монашества, восходящая прежде всего к Евстафию, играла в формировании аскетических взглядов св. Василия первичную роль и, по сравнению с ней, традиция египетского монашества отступала на задний план. См.: Gnbomont . L'etat actuel de la recherche Basilienne // Basilio di Cesar ea. La sua eta, la sua opera e il basilianismo in Sirilia. Atti del congresso Internazionale. Messina, 1983, p. 40–41.

[81] Святитель Григорий Богослов Архиепископ Константинопольский. Собрание творений, т. 1, с. 642.

[82] См.: PJaigmeux. Saint Gregoire de Nazianze // Theologie de la vie monastique, p. 115–130.

[83] Некий «конфликт идеалов» жизни созерцательной и жизни деятельной наблюдается в личности и творениях святителя, но он благополучно разрешился самой диалектикой его жизни. См.: RuetberR. R. Gregory of Nazianz. Rgetor and Philosopher. Oxford, 1969, p. 29–54. Разрешился именно потому, что св. Григорий всегда стремился в своей жизни следовать воле Божией.

[84] Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольскаго, т. И, СПб., 1910, с. 84.

[85] Он был не только «чувствительнее» св. Василия (см.: Архимандрит Порфирий. Жизнь святаго Григория Богослова. М.,1864, с. 97), но и вообще был натурой более самоуглубленной («интровертной») и легко ранимой; мыслитель и поэт, он мог проявлять большие организаторские способности, но от бурной церковно-общественной деятельности быстро уставал и начинал тосковать по «исихии», тогда как св. Василий был всегда неутомим (по крайней мере, внешне не показывал своей усталости) и подобен сжатой пружине.

[86] См.: Plmgneux». Saint Gregoire de Nazianze theologien. Paris, 1952, p. 352.

[87] См.: Damelou J. Saint Gregoire de Nysse dans Phistoire du monachisme // Theologie de la vie monastique, p. 131–141.

[88] Тихомиров Д. Св. Григорий Нисский как моралист. Этико-историческое исследование. Могилев на Днепре, 1886, с. 28–29.

[89] Иже во святых отца нашего святителя Григория, епископа Нисскаго, Об устроении человека. Перевод В. М. Лурье. СПб., 1995, с. 7.

[90] См.: Balthasar Η. U., von. Presence and Thought. Essay on the Religious Philosophy of Gregory of Nyssa. San Francisco, 1995, p. 15.

[91] См.: Danielou J. Le manage du Gregoire de Nysse et la Chronologie de sa vie // Revue des Etudes Augustiniennes, t. 2, 1956, p. 72. Этот монастырь вскоре стал знаменитым в Малой Азии: «Не довольствуясь тем, что многие из каппадокийцев изъявляли готовность разделять с ним подвижнические труды по одному слуху о его образе жизни, Василий, по словам Руфина, и сам обтекал многие села и города и своею вдохновенною проповедью воспламенял ленивых и беспечных понтийцев до такого самоотвержения, что они наперерыв повергали пред своим учителем часть своих имений, оставляя все мирские почести, и давали обет жить только для Бога». Архимандрит Порфирий. Жизнь святаго Василия Великаго, с. 29.

[92] Gregoire de Njsse. Traite de la virginite. Ed. par Μ. Aubineau// Sources chretiennes, Ν 119. Paris, 1966, p. 172.

[93] Несмелое В. Догматическая система святаго Григория Нисскаго. Казань, 1887, с. 68.

[94] Мы ориентируемся на издание (указывая лишь номера глав и строк): GregoiredeNjsse. Vie de saint Macrine. Ed. par P. Maraval // Sources chretiennes, Ν 178. Paris, 1971.

[95] Можно отметить, что тема бесстрастия вообще играла важнейшую роль в нравственно-аскетическом учении св. Григория Нисского. См.: Völker W. Gregor von Nyssa als Mystiker. Wiesbaden, 1961, S. 117–123.

[96] Их взгляды на брак и девство также коренным образом не расходились. Ибо св. Василий высказывает свое мнение на сей счет «в следующих выражениях: Человеколюбец Бог, пекущийся о нашем спасении, дал жизни человеческой двоякого рода направление, то есть супружество и девство, чтобы тот, кто не в состоянии вынести подвига девства, вступал в сожитие с женою, зная то, что потребуется от него отчет в целомудрии, святости и уподоблении тем, которые в супружестве и при воспитании детей жили свято». Так как брачное состояние, как и девственное, установлено Богом, то и требование от всех людей обязательного безбрачия представлялось бы противным намерению Божию». Григоревский М. Учение св. Иоанна Златоуста о браке. Архангельск, 1902, с. 40–41.

[97] Тихомиров Д. Указ. соч., с. 312–182.

[98] Флоровский Г. В. Восточные отцы IV-гo века. М., 1992, с. 199.

[99] Оценка К. Холля: «vielleicht darf man sagen, er war noch mehr praktischer Kirchenmann, als Theologe». Holl K. Amphilochius von Ikonium in seinem Verhältnis zur den grossen Kappadoziern. Tübingen, 1904, S. 38.

[100] См.: Архимандрит Порфирий (Попов). О св. Амфилохии, епископе Иконийском // Прибавления к изданию творений святых отцев, в русском переводе, ч. 14, 1856, с. 250–252.

[101] Там же, с. 261–262.

[102] Попов И. В. Святый Амфилохий, епископ Иконийский // Богословские труды, сб. 9,1972, с. 66–67.

[103] Мы не останавливаемся подробно на сирийском монашестве, оттенив только некоторые моменты его развития, ибо уже имели повод говорить о нем. См. нашу вступительную статью: Блаженный Феодорит Кирский – архипастырь, монах, богослов. Его значение в истории древнехристианской Церкви и православного богословия // Блаженный Феодорит Кирский. История боголюбцев. М., 1996, с. 97–133.

[104] Мы опираемся на французский перевод сочинений Афраата: Apbraat le Sage Persan. Les Exposes, 1.1–II. Ed. par M. – J. Pierre // Sources chretiennes, N 349, 359. Paris, 1988–1989.

[105] См.: Иеромонах Анатолий (Грисюк). Исторический очерк сирийского монашества до половины VI века. Киев, 1911, с. 30–32.

[106] См. предисловие к переводу «Истории боголюбцев» на английский язык: A History of the Monks fo Syria by Theodoret of Cyrrhus. Translated with Introduction and Notes byR. Price. Kalamazoo, 1985, p. XIX.

[107] Церковная история Эрмия Созомена Саламинскаго, с. 458.

[108] См.: Murraj R. The Features of the Earliest Christian Ascetism // Christian Spirituality. Essays in Honour of G. Rupp. London, 1975, p. 70.

[109] Дьяконов А. К истории сирийского сказания о св. Мар-Евгене // Христианский Восток, т. VI, вып. II, 1918, с. 108.

[110] Там же, с. 158.

[111] См. перевод данного «Жития» в приложении: Бл. Феодорит Кирский. История боголюбцев, с. 387–392.

[112] Дьяконов А. Указ. соч., с. 167.

[113] К подобной «религиозной миграции» можно отнести и паломничества из западных стран в Святую землю. Однако этот «ранний поток мирных и радостных паломничеств обрывается в событиях, которые навсегда оторвали христианский Восток от власти византийских императоров» (имеются в виду события VII в.). Добиаш-Рождественская О. А. Западные паломничества в Средние века. Петроград, 1924, с. 22.

[114] Рудаков А. П. Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии. Спб., 1997, с. 84.

[115] См.: Константинопольское монашество от основания города до кончины патриарха Фотия (330–898 гг.). Извлечено из сочинения аббата Марена, кн. 1. СПб., 1899, с. 8–10.

[116] О нем см. справку: Архиепископ Сергий (Спасский). Полный Месяцеслов Востока, с. 252.

[117] Соколов И. Указ. соч., с. 350. Преп. Александр с братией обосновался в столице ок. 425 г. О жизни этого подвижника см.: Vie d'Alexandre PAcemete. Rd. par Ε. De Stoop // Patrologia Orientalis, t. VI, fasc. 5, N 30. Turnhout, 1980, p. 645–657.

[118] См.: Dagron G. La vie ancienne de saint Marcel TAcemete // Analecta Bollandiana, t 86,1968, p. 271–276.

[119] См. издание (напутствуемое хорошей вступительной статьей) «Жития св. Ипатия Руфианского», написанного Калл ини ком: Caliinicos. Vie d'Hypatios. Ed. par G. J. Μ. Bartelink // Sources chretiennes, Ν 177. Paris, 1971.

[120] О нем см.: Архиепископ Сергий (Спасский). Полный Месяцеслов Востока, т. III, с. 124–126.



Источник: Сидоров А. И. Древнехристианский аскетизм и зарождение монашества, Православный паломник, 1998.

Возврат к списку


136