О жизни монахинь монастыря «Живоносный источник» на о. Патмос

 Книга игумена афонского монастыря Дохиар архимандрита Григория (Зумиса) «Люди Церкви, которых я знал» написана в традиции патерика. Старец рассказывает о подвижниках — «людях Церкви» — монахах и мирянах, с которыми ему довелось встречаться в детстве, юности, а также за долгие годы своего монашества. Воспоминания известного афонского духовника написаны живым, образным языком, в них много глубоких размышлений о духовной жизни, о путях спасения.  Некоторые рассказы отца Григория о монахинях монастыря «Живоносный источник» на о. Патмос приводим ниже.

 

Матушки в женском монастыре

Живоносного Источника

на острове Иоанна Богослова

 

Милосердная Нектария

 

Нектария, по всей видимости, была родом с острова Калимнос: ее выдавало характерное произношение. Она была очень приветливой, присутствие других людей было для нее праздником. Приветствия, которыми она осыпала тебя, увидев в своей келье, были настолько обильными, что ими можно было насытиться прежде, чем она предложит угощение. Она была женщиной, не взиравшей на лица, и потому все для нее были любимыми: грешники и мытари – все были братьями, ради которых умер Христос. Не думаю, что моя родная мать была так приветлива со мной, как привечала меня матушка Нектария в монастыре Живоносного Источника всякий раз, когда я к ней приходил.

Их монастырь был особножительным. Ни одна из сестер не была пострижена в схиму, и каждая сохраняла свои характерные особенности. Впрочем, этому монастырю, состоявшему из обособленных уголков, особножительное устройство подходило больше всего. Я не могу представить себе Живоносный Источник киновией. У каждого дворика было что-то свое, и дверь каждой кельи выражала ту или иную особенность живущей за ней монахини. Одна была украшена цветами бугенвилеи, другая жасмином, третья жимолостью, а все вместе они наполняли воздух райским благоуханием.

«Особножительные монастыри не всегда были плохими, – говорил старец Паисий. – И в них бывали старцы великих подвигов и чистой жизни».

Так и в этом монастыре можно было увидеть, как каждая из сестер в своей келье живет собственной жизнью свободно, без страха, но не отдаляясь от других: мол, эти люди – свои, а от всех других надо беречься. Разве может душа у монаха оставаться широкой, как у Христа, если он будет разделять людей на своих и чужих? Разве она от этого не раздробится и не сделается мелкой?

У Нектарии была широкая душа, шире, чем Икарийское море, ежедневно открывавшееся перед нею. После угощения она увязывала в тюк одеяла, одежду, шаль, которую носила сама, и все прочее, что бывает нужно людям, живущим в миру. Какое-то время она это собирала, чтобы в нужный момент все было готово. Она хорошо знала, какое это счастье – дарить. Я не знаю, чего оказалось больше после ее смерти: того, что она раздала, или того, что приготовила для раздачи в своей келье.

 

 

Киприана – монастырская афиша

 

Она была пышной женщиной с благородной наружностью и анатолийским[1] выговором, который придавал ее речи особую величественность и красоту. Когда она кого-то встречала, то не спрашивала, как это обычно принято, о новостях: «Как дела в мире? Какие беженцы прибыли на наш остров?» У нее были свои, церковные новости. Мир вокруг мог рушиться, но Киприана жила в вечном и неизменном мире святых.

Новостями и предметом постоянного интереса для матушки Киприаны были жития святых, память которых отмечалась в сегодняшний и завтрашний дни. Когда мы посещали монастырь, то ее не нужно было искать: она сама выходила к нам, держа подмышкой книгу. «Сегодня, братья, такой-то святой нас учит, чтобы мы были внимательны к тому-то и тому-то». Другой ее любимой книгой был «Эвергетин»[2]. На каждый случай жизни она предлагала решение в немногих словах, сопровождая их соответствующим примером из нее.

Она не была болтливой старухой. Речь ее всегда была приятной и сдержанной. После того, как она умерла, ее отсутствие всегда было ощутимым: из монастыря исчезла ежедневная афиша.

Как-то раз она рассказывала нам о путешествиях евангелиста Иоанна настолько захватывающе, что мы больше двух часов простояли под тенью бугенвилеи, не почувствовав ни усталости в ногах, ни течения времени.

Она была смиренной монахиней с приятной речью. Она никого не утомляла и не учила, но сама училась из того, о чем говорила. Своих мыслей она не высказывала, но всегда цитировала слава святых. Осуждать других она просто не умела. Ко всем она относилась с любовью, а за больных и униженных переживала, как родная мать.

Я не знаю ни того, сколько ей было лет, ни того, откуда она была родом. Мне известно лишь о ее любви ко Христу и святым. Да покоится она вместе с преподобными женами в стране живых.

 

 

Монахиня Христодула затворница

 

Я познакомился с ней в последние годы ее жизни. Ее рукоделием было шитье ряс. В этом деле она не была лучшей мастерицей, но к ней приходили те, у кого было мало денег. Так, она пошила маленькие ряски для всех учеников церковной школы Патмоса. Монастырь был особножительным и не покрывал всех нужд своих насельниц, поэтому этим ремеслом ей приходилось зарабатывать себе на жизнь.

Всякий раз, приходя в этот женский монастырь, я видел, что Христодула стоит внутри за воротами и поджидает кого-нибудь, кто согласится купить ей немного хлеба или другой еды. У меня был дурной помысел: «Ведь пекарня и магазин находятся в пяти шагах; зачем она ждет меня, чтобы отправить за покупками?» Иногда она давала мне за это немного денег. Я пытался их не брать, и несколько раз мне это удавалось. Но обычно она заставляла меня их взять, говоря, что это благословение Богородицы.

Христодула была подвижницей: она спала на полу на старой циновке, а вместо подушки у нее был камень; все это накрывалось старым одеялом. Еда у нее также была самая простая.

Мое недоумение насчет того, почему Христодула посылала меня за покупками, разрешилось после ее смерти. В надгробном слове отец Павел Никитарас сказал следующее:

«Старица Христодула вошла в монастырь Богородицы шестьдесят лет назад, а сегодня выходит из него в первый и последний раз, когда ее несут на монастырское кладбище».

Шестьдесят лет в монастыре, невдалеке от своего дома, и ни разу не вышла за ворота! Слава Богу, и сегодня есть такие монахини, какие бывали в древности. Если мы возложим на себя подвиг, даже самый суровый, и будем совершать его втайне даже Ангелов, то Господь поможет нам довести его до конца. Когда его взвалила на себя нежная девушка, то разве она не подумала о том, что ее родители или близкие родственники, живущие рядом, когда-нибудь заболеют, и она должна будет о них позаботиться? Когда в соседнем монастыре будет совершаться память Иоанна Богослова или преподобного Христодула, то разве ей не захочется, подобно другим, сходить на праздник? А если она серьезно заболеет, то разве ей не нужно будет уехать с острова ради лечения у опытных врачей? Постоянство в подвиге победило все: и благочестивые порывы, и привязанность к родным, и нужды, и ей с Божией помощью удалось оставаться затворницей целых шестьдесят лет!

 

 

Старица Евгения, лучшая из монахинь Патмоса

 

Должно быть, она поступила в монастырь Живоносного Источника в начале XX века. Тогда это был единственный женский монастырь на Патмосе, а пожалуй, и на всех островах Додеканеса, где была устроенная монашеская жизнь, традиции которой сохранялись с 1600 года. У него были местные особенности: несмотря на то, что он был особножительным, в нем была старица-игуменья, как и в монастыре Иоанна Богослова.

Евгения пришла в этот монастырь в юности и прожила в нем до девяноста двух лет. В этом возрасте она оставила обитель Богородицы, чтобы праздновать Пасху в вечном Царстве своего небесного Отца. Для Евгении не существовало другого монастыря, кроме того, в котором она стала монахиней. Он стал для нее постоянным местом духовной борьбы.

«Монах, – говорила она как-то отцу Анфиму, – должен со всем вниманием относиться к добродетели послушания и не должен переходить с места на место. Апостол Иуда в своем послании называет таких монахов безводными облаками, носимыми ветром[3]. Монах не смеет перечить игумену и должен молчать, даже если прав. Мы находимся в распоряжении монастыря, и он посылает нас туда, где в этом есть необходимость. Мы должны хранить послушание как самую великую добродетель. Если, нося рясу, монах поступает по своей воле, то разве это не говорит о том, что он сошел с ума?»

Она терпеливо переносила пренебрежительное отношение к себе и жила в безвестности, так как по своей простоте не умела, да и не хотела создавать вокруг себя круга почитателей. Вместо того чтобы тесно общаться с другими монахинями, она предпочитала оставаться в стороне. Как-то я, шутя, говорил ей что-то. Она слушала меня с таким вниманием, что мне показалось, будто она собирается что-то сделать. Кода я закончил, она сказала: «Все это хорошо, но лучше бы ты рассказал это где-нибудь в селе, а не в монастыре».

Я удивился ее серьезности и замолчал.

Она стремилась к миру со всеми. Ей совершенно не нравилось выделяться и требовать своих прав. Все монастырские послушания она исполняла с такой застенчивостью, как будто стала монахиней только вчера.

– Знаешь что, отец Григорий, пусть Бог считает годы нашего служения в монастыре, а не мы.

В течение шестидесяти лет она каждую субботу подметала и мыла полы в игуменских покоях, словно робкая служанка. Во время приема высоких гостей там были другие Марфы и Марии, а она предпочитала занимать самую нижнюю ступеньку на иерархической лестнице монастыря, чтобы от высоты у нее не закружилась голова и ей не упасть.

Больше тридцати лет на ухаживала за одной интересной юродивой. Все монахини в один голос заявляли, что им надоели ее вопли и выходки, а Евгения всеми силами старалась их успокоить. Она жила в постоянном страхе, что эту больную выгонят и с ней случится что-то плохое. Каждое утро ей приходилось мыть и переодевать ее. С этой девушкой было большое искушение: она каждый день превращала свою одежду в лохмотья, и до такой степени портила ее, что та уже не подлежала восстановлению. А где было найти одежду в то тяжелое время? Евгения с печалью говорила ей:

– Не рви одежду, доченька, у меня ведь нет другой.

– Знаешь что, ты делай свое дело, а я буду делать свое.

После этого в очередной раз раздавался треск рвущейся одежды.

Утром, после переодевания, Евгения должна была приносить ей кофе в красивой фарфоровой чашке. Юродивая требовала, чтобы монахиня стояла пред ней, пока она сама будет пить кофе. Закончив пить, она выплескивала гущу ей в лицо и начинала хохотать. Если бы Евгения убежала, то горе было бы монахиням: в таких случаях юродивая визжала, как свинья, которую режут. Поэтому, чтобы не было лишнего шума, Евгения дожидалась, пока та не умоет ее кофейной гущей.

Искуситель, видя самопожертвование монахини ради юродивой, которую многие считали пропащей, стал расставлять для Евгении новые сети. От постоянной стирки одежды и умывания кофейной гущей у Евгении на руках появилась экзема: от ладоней до локтей была сплошная язва, которая по виду ничем не отличалась от проказы. Родня доброй старицы Евгении стала требовать от нее выгнать юродивую из монастыря, не то они сами ее выгонят. Оказавшись в безвыходном положении, она стала молить Богородицу исцелить ее руки, чтобы родные перестали на нее давить. Она слышала, что когда-то в подобных случаях христиане служили литургию в честь Богородицы и во время пения «Достойно есть» протягивали руки, пока те не коснуться церковных стен, со словами: «Отгони от меня, Богородица, эту беду». Так и наша монахиня пошла на ночную литургию в церковку Богородицы и, когда начали петь «Достойно есть», стала молиться об исцелении от этой болезни, протянув вперед руки. Когда утром ее родные пришли, чтобы выгнать юродивую, она показала им свои руки: «Посмотрите, на них ничего нет. И не смейте выгонять на улицу эту больную: это бесчеловечно, это грешно!»

Много лет она носила этот крест, терпя издевательства юродивой и ропот сестер.

– Когда ночью эта несчастная бывала беспокойной, то утром никто из сестер со мной не здоровался. Было тяжело переносить, братья, когда после окончания службы на тебя смотрели сорок хмурых лиц. Как было возможно находиться целый день посреди такого холода?

Несмотря не все это, к ней никогда не приходил помысел обижаться на кого-то из сестер. Она делал все, чтобы вызвать на их лицах веселую улыбку и утишить их праведный гнев.

Незадолго до своей смерти юродивая позвала к себе несчастную монахиню и сказала ей слова утешения: «Дорогая Евгения, я благодарна тебе за все, что ты для меня делала, и ты прости меня за то, что я делала тебе. Позови священника, чтобы он меня пособоровал и причастил, потому что через сорок дней я умру».

Евгения ей не поверила и подумала: «Она сумасшедшая, пусть себе болтает». Но шли дни, и та стала меньше есть и чудить.

«Я позвала нашего священника, и тот сделал все, о чем она просила, – рассказывала старица. – Она также попросила, чтобы я пригласила на ее отпевание игумена и всех иеромонахов монастыря, и чтобы положила ей в гроб много-много цветов. Была зима, где мне было найти цветы? И столько священников нужно было бы отблагодарить. Как я могла все это сделать? Но на ее отпевание и цветов нанесли, игумен с иеромонахами пришли без приглашения. Желай хорошего, Григорий, и Бог не оставит тебя без него, хоть бы ты и огорчал Его своим бесчинством».

В другой раз, когда их священник попал в немилость к сестрам, то все они на него ополчились, и лишь Евгения держалась другого мнения. Она видела, что все хотели избавиться от него и искали поводов к осуждению и клевете. Пришел игумен монастыря вместе со старшими отцами, чтобы разобраться в этом деле. Они стали приглашать монахинь в игуменские покои поодиночке на допрос, после которого оставляли их в соседней комнате, чтобы таким образом избежать сговора между ними (этому методу ведения допроса они научились у итальянцев). Среди прочих позвали и Евгению.

– Что ты знаешь о вашем священнике?

– Он святой человек. А мы, возводящие на него клевету, – грешницы.

Вечером приказано было заколотить снаружи гвоздями дверь ее кельи, чтобы она не смогла выйти, а в келье у нее не было ни туалета, ни воды. Она безропотно переносила это заключение, пока не пришел ее брат и не открыл дверь. Поистине, она была безропотной во всех искушениях.

Я спросил у нее, не поленилась ли она когда-нибудь ходить на службы за все годы ее пребывания в монастыре и не оставляла ли она своего правила.

– Никогда такого я не делала, но думала, что завтра будет еще труднее. Шестьдесят лет я читаю в церкви полунощницу, а теперь это стало трудно, когда у меня повыпадали зубы и глаза стали плохо видеть.

Именно такими людьми создается предание, которое многие годы будет храниться в месте их подвигов. Именно такие люди передают эстафету предания от одного поколения другому. От такой души, держащей в руках горящий факел, как не приму я его в свои руки, не понесу дальше и не скажу подобно древним отцам: «Так я принял?»

Она была серьезной монахиней, в ней не было и следа приторности. Как-то один монах прислал ей свою фотографию, на которой он держал кота. Невзирая на свою любовь к нему, она строго сказала: «Отец, монахи в руках должны держать крест, а не кошек».

Ее келья была бедной, но так прекрасно обставленной, что нам не хотелось из нее уходить. Это место было живым, как комната матери. В ней было все: кухонная утварь, ткацкий станок, кровать. Настоящая сельская изба: все стояла на своем месте, все было подобрано со вкусом.

Говорила она мало, но по-евангельски. Однажды я увидел, как она делает фитили пасхальных свечей для большого монастыря. Она вся дрожала от старости и истощения после строгого Великого поста. Я сказал ей:

– Матушка, в монастыре столько молодежи! Они что, ждут, что ты будешь делать им фитили для пасхальных свечей?!

– Дорогой сынок, так говорят миряне, зачем тебе за ними повторять? Братии я помогаю уже больше семидесяти лет. Теперь, когда мне скоро конец (а кто знает, может, эти фитили я делаю в последний раз), неужели я скажу им, что больше не могу? Не говори так больше, Иоанн Богослов дает мне силы. Благодаря молитвам преподобного Христодула мы шли монашеским путем, так неужели он теперь оставит нас без сил и утешения?

Очень часто она с веселым лицом говорила мне? «Григорий, сначала мы должны приобрести добродетели мирян, а потом уже заниматься стяжанием монашеских добродетелей. Миряне свои таланты умножают, так неужели нам закапывать их и давать им испортиться из-за нашей лени?»

 Каждый Великий пост она готовила большую банку растертого поджаренного кунжута и другую банку с кунжутной пастой для пустынников кельи в Кувари. Пустынничество она считала великим делом. Я собственными глазами видел, как сестры монастыря Живоносного Источника бежали за пустынниками из Кувари, когда те спускались по монастырской лестнице, чтобы поцеловать край рясы, волочившейся по камням и плитам. Они верили, что пустынники создают мире равновесие и сдерживают праведный гнев Божий.

– Мы, сынок, держимся благодаря вам, а не наоборот, пусть я и живу в монастыре столько лет. У нас все есть, а вы в этих безжизненных горах ничего не можете достать. И хлеб у вас всегда черствый, а мы получаем его из пекарни горячим, он даже дымится, когда его режут.

Эта добрая старушка месила тесто и пекла из него сухари для ее «деток в пустыне», вязала носки и другую шерстяную одежду для нищих монахов.

– Все это, братья, ничто по сравнению с тем, что значит ваша пустынная жизнь для людей на Патмосе. И особенно нам, старым монахиням, утешительно знать, что за этими высокими горами пророка Илии живут монахи, и даже такие молодые, как вы.

На ткацком станке она ткала разные вещи, чем зарабатывала себе на жизнь; ткачихой она была замечательной. Деньгами, вырученными за свое рукоделие, она и ее брат монах Феоктист, который также был на все руки мастер (он тесал камни, делал из них скамьи, ткал ковры из козьей шерсти), помогали своей овдовевшей племяннице, чтобы ее многочисленные дети не сбились с пути из-за нищеты.

Кода прошли благословенные годы ее расцвета и зрелости и когда она увидела, что силы ее оставили, она соткала в подарок для всех монахов и иеромонахов Патмоса по одному белому покрывалу. Однажды я застал ее, всю дрожащую, за работой на ткацком станке.

– А это для кого ты делаешь?

– Для такого-то иеромонаха.

– Оно ему не нужно, матушка.

– Не думай так, сынок. Для Царства Небесного нужно работать не столько головой, сколько сердцем. Если бы я полагалась только на свой ум, то ни дня бы не оставалась в монастыре. Я намеренно оставила свое сердце свободным, так не связывай мне его сухой рассудочностью. Сердце может совершить великие подвиги, если будет прислушиваться к внушениям Святого Духа. Монах не рассудочен, но при этом не безумен. Потому-то он и пытается взлететь на небо на орле Иоанна Богослова. Свободное от рассудочности сердце восходит на небо и всякий час стучится во врата Божии. Не Христос должен стучаться к нам, как сказано в Откровении[4], а мы должны к Нему стучаться. Это мы постоянно находимся вне врат Христовых, а не Христос за нашей дверью.

Еще она отличалась гостеприимством. При виде гостя ее лицо становилось веселым, как у матери, увидевшей своих детей. Она готовила угощение и тихонько приговаривала: «Детки мои, детки мои, Христовы мои детки».

Как-то после всенощной праздника Иоанна Богослова в большом монастыре мы проходили мимо ее кельи. Она нас поджидала. У нее были жареные бычки.

– Простите, дорогие мои отцы, я не очень хорошо себя чувствовала и успела приготовить лишь немного бычков.

В ее келье я ощутил, что значит благословение. Она подала нам макароны без соуса, немного сыра, и все это было необычайно вкусно. Столько лет прошло, а мне и сейчас хочется ее простого угощения. Стола у нее не было. Мы накрыли колени чистыми полотенцами и устроили настоящий пир. Она никогда не показывала, что мы ей в тягость. Может быть, и теперь на небесах она поджидает нас, чтобы похвалить нас за то, что мы до сих пор носим монашескую рясу. И даже когда нам пришлось оставить Патмос, она собирала пожертвования и пыталась найти способ отправить их нам.

Древние монахи очень радовались приходу к ним других монахов, они смотрели на них как на земных Ангелов. По этой радости можно было судить о том, насколько успешной была духовная брань у пожилого монаха. А монах, потерпевший в этой брани неудачу, смотрел на пришедшего с презрением, как бы говоря: «Может быть, и ты достигнешь когда-нибудь моих высот».

 Евгения была ревностной монахиней с мирным устроением души. Несмотря на телесную полноту, она была человеком спокойным и молчаливым. Суровые подвиги не вытеснили из ее души человеческих чувств. В своей келье она оставила вбитый в стену гвоздь, на который ее покойный брат, отец Иосиф, вешал свою рясу, когда навещал ее. Она хотела, чтобы на него и мы вешали свои рясы, чтобы это напоминало ей о брате. Она очень печалилась, когда долгое время не слышала о нас. У нее было мягкое сердце, и она переживала о бедствующем мире. Она была человеком, как будто вышедшим из прежних времен: любвеобильным, терпеливым и молчаливым. Рядом с ней было приятно, как под освежающей тенью высокой ели; она была прохладным родником в монастыре Живоносного Источника. Это не преувеличение. Одна кающаяся признавалась мне на исповеди: «Я считаю себя недостойной, поэтому я не захожу в церковь, но стоя в ее тени, молю Бога о прощении». Евгения предвидела, что отец Иосиф умрет раньше нее, хотя он и был намного моложе. Добрая бабушка Евгения! Из-под ее черного платка всех ласкало сияние ее лица. Ее крепкая вера укрепляла меня в часы малодушия.

– Дорогой мой отец, скорби и искушения сделают тебя зрелым, а иначе ты останешься пустым, как пшеница, иссушенная южным ветром. Да укрепить тебя Иоанн Богослов.

После этого она крестила меня кацеей, положив в нее ладан Великой Субботы, чтобы отогнать от меня дьявола.

Когда я вспоминаю этих людей, с которыми нас соединяет любовь Христова, то забываю о себе и ощущаю радость жизни, будто оказываюсь в райском саду.

У старицы был еще один дар: она могла лечить различные переломы. Такая способность была очень кстати на уединенном Патмосе. Она взрастила в себе этот дар и стала отличным врачом благодаря знаниям, полученным на практике, к тому же она была хорошим знатоком различных недугов и болей. Она излечивала повреждения до того, как больной успевал понять происходящее. Я находился рядом, когда к ней из военного лагеря пришел молодой офицер с вывихнутой рукой. Она его хорошенько осмотрела и сказала, чтобы тот положил ладонь на землю. Он послушно сделал это, совершенно не подозревая, что ему сделает монахиня. А она внезапно на нее наступила. Парень от боли громко вскрикнул и в тот же момент стал здоров. Когда он, уже состарившись, сломала себе ногу, то ее отвезли на остров Калимнос, где положили в ортопедическое отделение местной больницы. Она попросила врача приподнять ее, чтобы ей можно было следить за его действиями. Она сказала ему: «Если ты сделаешь так, то вывихнешь мне пальцы, и я не смогу ходить».

Так и случилось. Позднее она даже просила ампутировать ей пальцы, чтобы ей можно было ходить. Однажды я в шутку спросил у нее:

– Сколько ты берешь за лечение?

– Сынок, беги подальше от таких вопросов, они не от Духа Христова. Христос исцеляет даром, как же мы осмелимся требовать плату за наше негодное лечение?

Тогда я понял, что такое исцеление и Кто его совершает, и чем оно отличается от лечения. Евгения была необразованной, но, находясь рядом с ней, я, подобно Антонию Великому, ум предпочел образованности.

Евгения почила, оставшись чистой и телом, и душой. Она не познала ни мужа, ни зла, как была научена Богородицей, Которой была посвящена ее обитель. Через три года были открыты ее мощи. Они благоухали, а руки от локтей и ниже сохранились нетленными и остались такими же белыми, какими были при погребении (одна из них теперь находится у нас в Дохиаре, а другая в Сербии). Шов черепных костей ее благословенной главы изображает крест. Так Владыка Христос наградил ее за служение Ему. В своей жизни она постоянно следовала Его примеру: «Я не для того пришел, чтобы Мне служили, но чтобы самому послужить»[5]. Этот урок она получила благодаря чину умовения ног, который ежегодно совершается на Патмосе в Великий Четверг[6], и всегда поступала в соответствии с ним.

Святое служение прогоняет злые помыслы, избавляет от лютой лености, оно – осуществление величайшей из добродетелей – любви, непринужденно готовящее к смерти и кресту.

Все знавшие ее да воспоют ей песнь, приличную преподобным женам: «Моли о нас, преподобная мати, и не лиши нас твоего сострадания. Аминь».