О жизни монахинь обители Благовещения на о. Патмос

Книга игумена афонского монастыря Дохиар архимандрита Григория (Зумиса) «Люди Церкви, которых я знал» написана в традиции патерика. Старец рассказывает о подвижниках — «людях Церкви» — монахах и мирянах, с которыми ему довелось встречаться в детстве, юности, а также за долгие годы своего монашества. Воспоминания известного афонского духовника написаны живым, образным языком, в них много глубоких размышлений о духовной жизни, о путях спасения. Некоторые рассказы отца Григория о монахинях обители Благовещения на о. Патмос приводим ниже.

Сестры обители Благовещения на о. Патмос

От монастыря Живоносного Источника одна спускающаяся вниз дорожка, вымощенная камнем, ведет нас к священной киновии Благовещения, как продолжают называть эту обитель местные жители. По дороге к ней нам повстречаются одни лишь дикие груши, плоды которых осенью станут вкусной пищей для тех, кто сможет до них дотянуться. Обитель Благовещения когда-то была кельей, относившейся к монастырю Иоанна Богослова. Ее современный внешний вид и независимый статус – целиком заслуга приснопамятного старца Амфилохия. Этот преподобный в 1935–36 годах поселил там монахинь и потихоньку в тяжелые годы оккупации основал монастырь, дав ему название «киновия», чтобы успокоить его владельца, который смущался названием «монастырь». В этой киновии с самого начала стали жить женщины-подвижницы, которые до этого уже несколько лет по благословению старца жили по-монашески в своих домах и этим были подготовлены к жизни в монастыре. Но кроме них в этой благословенной киновии находили покой и беженцы, и люди, пострадавшие во время оккупации острова. Давайте войдем в это духовное убежище, чтобы найти в нем пользу, крепость и дерзновение в вере, насколько это позволит нам поврежденное зрение нашей души.

Монахиня Лукия, садовница

На примере этой монахини можно было увидеть, даже против воли, что те достоинство и силу, которые Бог отнял у многих мужчин, Он даровал смиренным женщинам. У нее было мужество, превосходящее возможности женской природы. Она была женщиной бесстрашной как перед людьми, так и перед бесами. Когда в сердце человека, служащего Богу, есть простота, то он становится необычайно сильным. Лукия была проста и незлобива, как младенец, только что начавший ходить. Когда она стала монахиней, то старец дал ей правило молиться также апостолу Луке. Спустя какое-то время он спросил у неё:

– Как ты молишься?

Она в своей простоте ответила:

– Господи Иисусе Христе, помилуй раба Твоего Луку, апостола и евангелиста.

Она была щедрым проводником милости Божией, и Господь делал ее душу еще более широкой.

Лукия была дочерью беженцев, кажется, из района Аликарна́сса в Малой Азии. Нищета вынудила ее вступать в брак, наверное, более двух раз, не могу сказать точно. Это может понять только тот, кто сам странствовал по пустынным дорогам, и у кого не было собственной земли, о которой он мог бы заботиться. Впрочем, Бог раз за разом оставлял ее в одиночестве, так как хотел, чтобы она служила только Ему. Что значит это предопределение? Оно – неизреченная тайна. Как только открылась киновия Благовещения, она сразу поступила в нее подобно другим беженкам.

Внешность у нее была не особо приятной, но старец Амфилохий всегда смотрел не на лицо, а на сердце. Он считал, что монастырь – место покоя для исстрадавшихся, в котором осуществляется сказанное Господом: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас»[1].

Она очень хорошо знала, что значит для женщины иметь опору в мужчине, и часто говорила народное присловье: «Был бы муж, хоть бы и деревянный». У нас, молодых монахов, не было принято приходить в женский монастырь в отсутствие старца. Но как только он возвращался из своей очередной поездки по островам, куда он ездил для совершения исповеди, на следующий день мы уже были в монастыре Благовещения. Лукия за стенами монастыря копала лопатой сухую почву. Когда мы были рядом, она повторяла: «Когда старец здесь, то они приходят, а когда его нет, то их не видно. А нам, всеми брошенным, приходится сражаться самим, без всякого утешения». Бабушка Лукия видела, что без старца дела в женском монастыре идут не так, как надо. Поэтому она с уважением относилась к мечте старца о том, чтобы, кроме женского монастыря, устроить исихастирий в Кувари для монахов, которые оказывали бы поддержку монахиням. Оттуда был бы для них и духовник, и служащий священник, и различная помощь.

Мы много потрудились для кельи в Кувари. В последние годы своей жизни Лукия оставалась ее сторожем, чтобы потом, когда в ней появятся монахи, старцу не оказаться в трудном положении. Она смотрела за постройками, ухаживала за огородами, виноградниками и оливами, поливая их из консервной банки водой из небольшого источника. Она следила, чтобы каждая капля воды попадала туда, куда следует, потому что, говорила она, без воды земля болеет. Вообще она была отменным садоводом. Чтобы работать с утра до вечера на этом совершенно пустынном мысе, требовалось много сил, тем более пожилой женщине; при этом она целых три года не давала угаснуть свету в лампаде кельи святого Иосифа.

От этой бабушки я принял эстафету монашеской жизни в Кувари в июне 1962 года. Прежде я часто ходил к ней туда и помогал в работах по хозяйству, но когда я отправился туда, чтобы жить одному, то перепугался в первую же ночь. Она много рассказывала мне об искушениях, как мысленных, так и видимых, которые она испытала в этой келье: «Знаешь, сынок, бесы каждый вечер приносили камни и загромождали ими двор. А в другой раз сундучок, в котором я держала свои вещи, во время правила начинал скакать, как резвый ягненок в мае. Но Бог дал мне силы и хладнокровие садиться на него и говорить искусителю: «Давай, пляши, покажи, на что ты способен». В другой раз, при полном безветрии, он подул на меня так сильно, что сбил с ног, но и на этот раз ничего не добился. Еще, когда я шла в церковь, он потушил мне фонарь, чтобы мне пришлось идти в темноте. В такие моменты ты его не бойся: он только запугивает, а зла причинить не может никакого».

В этой монахине было то, о чем писал Иоанн Богослов: «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18). Любовь у нее была такой, что она тропинку, ведущую в Кувари, каждое лето очищала от камней и гравия, буквально подметала ее, чтобы нам было удобнее по ней ходить, не спотыкаясь ногами о камни.

У этой женщины я научился многому, что пригодилось мне в монашеской жизни: любить земледелие, выбирать камни из почвы перед посевом, делать уголь для каждения, огонек в лампадах делать небольшим. Она от всего сердца подписала мне диплом специалиста по подметанию и уборке, которым я и ныне хвалюсь. Я научился, с чего начинать то или иное дело и чем его заканчивать. Тесный путь труда она знала, как никто другой, и даже в старости она не утратила этого знания. Она была уверена, что если удастся найти способ правильно начать дело, то оно, считай, уже закончено.

Ее любовь к людям была великой и никогда не оскудевающей. После того, как нам пришлось уехать с Патмоса, она продолжала о нас, детях ее старца, молиться по четкам. Наш отъезд не охладил ее сердца. Как-то раз она подозвала молодую монахиню и сказала ей: «Сестра, я с поклонами молюсь о нашем Григории на трех узелках четок каждый день, но ведь он теперь игумен, и несет на своих плечах ответственность за других, у него стало больше скорбей и огорчений, чем мы, послушницы, можем себе представить. Наверное, я должна молиться за него на всей сотне. Что такое всего лишь три узелка?»

На ее месте другая, у которой недостает любви, сказала бы: «Уехали, ну и Бог с ними», – как говорила ее игуменья Евстохия.

Когда у меня обнаружился сахарный диабет, она с плачем поднялась на башню, в которой жил старец, и громко закричала:

– Пропала келья в Кувари!

Перепуганный старец появился в дверях:

– Что стряслось, сестра?

– После того как заболел Григорий, Кувари осталась без хозяина.

От этой неграмотной монахини я научился не только практическим навыкам, но и многому важному в духовной жизни.

– Киновия, брат Григорий, – это не только общая трапеза, это, прежде всего, любовь ко всему, что есть в общежительном монастыре. Если ты не участвуешь в общих работах и не смотришь за всем как за своим собственным, то как ты можешь называться киновиатом? Если ты не смиришься и не будешь участвовать во всех трудах братии здесь, то как ты сможешь быть вместе с ними на небе?

Она как будто была ученицей святого Пахомия Великого[2], который говорил: «Киновия есть общение братии во всем». Когда на нее злилась какая-нибудь из сестер, она в конце разговора с ней всегда говорила: «Ну хорошо, сестра, благослови».

Она оставалась трудолюбивой до глубокой старости. Каждый день она работала наравне со всеми. То с тяпкой, то за рукоделием, – она всегда являла собой пример образцовой работы и того, как надо избегать праздности. В полдень она перекусывала прямо на рабочем месте едой из своей корзинки. Вечером она шла к старцу на откровение помыслов и рассказывала ему обо всем, что случилось в этот день на огородах. Ее любимым был огород на месте, называемом Враста́: там была келья подвижника Феоктиста, несколько скамеек и немного воды. Работая в нем, она приносила в киновию много овощей и зелени. Каждый год, начиная весной работу в огородах, она говорила мне: «Ну все, это в последний раз. Я уже старая и больше не могу».

Это «в последний раз» я слышал многие годы. Однажды, придя в Кувари, она так неудачно упала на землю, что я испугался за ее жизнь. Но она поднялась и, поклонившись мне, попросила никому об этом не говорить, потому что, если бы об этом узнали, ей бы уже не разрешили приходить сюда.

У этой старушки была совестливая душа: когда она больше не могла работать в огородах, то шила в своей келье лоскутные одеяла.

Вся ее жизнь была постоянным служением всякому созданию Божию. Она ничего не делала на скорую руку и со скукой, обычной для ленивых людей. Ее служение было таким, какого требовал от Своих апостолов Христос. У нее было горячее сердце и душа, от которой исходило благоухание Святого Духа. Такому правильному устроению она научилась не в монастыре, оно было ее собственным приобретением. Учить доброму можно и в миру, например, когда мать, укачивая ребенка, поет ему церковные песнопения, а не те дьявольские песни, которые исполняются под игру на бузу́ки[3].

Когда она еще жила в миру, то с благоговением служила таинству жизни. Одна больная проказой женщина, жившая вдали от всех, была изнасилована каким-то мерзавцем и забеременела. Когда начались роды, никто не захотел подойти и помочь ей. Одна лишь Лукия, прогнав из своей души всякий страх перед заразной болезнью, пришла на помощь прокаженной. Ребенок вырос в детском доме, возмужал, получил образование и стал капитаном первого ранга. Спустя несколько лет ему захотелось повидать родные места. Приехав, он стал искать не родных, а монахиню, которая пришла на помощь его матери в трудный час. Это была потрясающая встреча, тронувшая даже самые жестокие сердца: молодой человек обнимал старушку-монахиню с такой любовью, как будто она для него – самое дорогое в мире. Лукия в недоумении воскликнула:

– Кто ты, сынок?

– Я сын прокаженной, которого ты приняла на свои руки. Благодаря тебе я остался жив.

Когда она стала монахиней, ей досталось очень тяжелое служение: она ухаживала за двумя женщинами, больными туберкулезом, что было очень нелегко в те годы, когда не хватало самого необходимого. Одна из них была монахиня Магдалина, а другую звали, если не ошибаюсь, Пульхерией. В конце 50-х она ухаживала за Алексаке́ной, которая была больна раком. Там я много раз был свидетелем ее жертвенного служения. Пожалуй, даже мать не заботилась бы так о своем любимом ребенке, как она – об этих больных. Никогда на ее лице не было заметно брезгливости, когда она промывала язвы и вытирала нечистоты голыми руками. Эта старица, хорошо знавшая жизнь, не брезговала «гадостью» – мокротами, отходившими у больных при отхаркивании; у нее не было комплексов старой девы. Она полностью отдавалась служению страждущему и никогда не выказывала своей усталости. «Что же это будет, если мы перестанем заботиться о людях и вещах? Это будет предательством нашего призвания, да, к тому же, и неразумно. Слава Богу, – говорила она, – Христос дает мне силы».

Совершенство любви этой сестры было видно и в том, как она относилась к милостыне. У монахини, заведующей хозяйством монастыря, она каждую субботу брала две большие корзины, полные подарков, которые она раздавала в селе. Это служение подходило ей больше всего. Она умела подавать милостыню, никого не уязвляя и не унижая за бедность. Как-то раз сестра-эконом была чем-то утомлена и сказала ей:

– Все, Лукия, хватит носиться с корзинами. У них уже всего хватает.

– О чем это ты, сестра? Ты это серьезно, или это у тебя так, случайно вырвалось? Без раздачи милостыни мы не можем называться монастырем ни перед Богом, ни перед людьми. Милостыня больше не будет раздаваться? В таком случае я сию же минуту ухожу из монастыря! Рай принадлежит милостивым.

Когда я находился рядом с ней во время ее послушания, то чувствовал, насколько она серьезно к нему относится. Какой бы трудной и большой ни была работа, мы доводили ее до конца благодаря упорству и настойчивости старицы. Она была настоящей ученицей православного монашеского предания и следовала правилу: «Монах есть постоянное понуждение своей природы».

Она во всем любила порядок и была лучшей хозяйкой в монастыре. Старец говорил: «Внешний беспорядок является выражением внутреннего».

Келья матушки Лукии была похожа на красивую и удобную комнату для приема гостей, несмотря на то, что в ней хранились ее запасы: с потолочных балок свисали связки лука и пучки чеснока, на полу стояли красиво покрашенные жестяные лейки, а в углу – мотыги и грабли, напоминавшие письменный прибор. Порядок придает красоту даже самому убогому жилищу и успокаивает его обитателей подобно Эгейскому морю во время штиля. У бабушки Лукии все вещи были расположены в образцовом порядке. Беспорядка в ее келье не было никогда. Она очень хорошо знала значение пословицы: «Неубранный дом скоро запустеет».

– Если, брат, ты не будешь каждый раз класть всякую вещь на ее место, то в твоей келье вскоре нагромоздится Вавилонская башня.

Впрочем, у этой замечательной женщины были и свои человеческие недостатки. В церкви она всегда становилась на своем месте и никого к нему не подпускала. Также она не любила, чтобы кто-то хозяйничал в ее келье. Как-то раз одна молодая монахиня зашла в ее кладовую и попыталась вытянуть луковицу из связки. Она неловко потянула, и вся связка упала на пол, а луковицы покатились в разные стороны. Она поленилась наклониться и собрать их, хотя была молодой. Как только это увидела наша старушка, то сразу же начала плакать подобно праведному Авелю и пророку Иеремии о том, что – все, пришел конец киновии, что в ней теперь нет порядка и она превратилась в жилище скорпионов. Причитания начались в ее келье, расположенной на месте, называемом Враста́, затем переместились в монастырь (до которого было пятьдесят метров) и продолжались в нем всю ночь. Я потом ее спросил:

– Зачем было так сокрушаться?

– Нынешние люди, дорогой мой Григорий, пока не увидят знамений и чудес, не поверят в то, что допустили ошибку, и ни за что в ней не признаются. Хотя ты прав: в той ситуации примешались и мои страсти, и мои расшатанные нервы.

Хозяйственный человек не может сидеть без дела: когда он уже не в силах строить замки и башни, то всё равно старается поддерживать созданное в должном порядке, как-то улучшать и расширять его. Лукии государство назначило пенсию. Прежде чем получить деньги на руки, она посоветовалась со старцем, на что их лучше употребить. Больше всего она любила сад и огороды. «Там нужны подпорки для виноградной лозы, а там нужно вставить калитку, там нужно накрыть колодец, там дыра в заборе». Для себя Лукия не оставила ничего. Для этой старушки самой большой радостью была забота о саде, огородах и виноградниках. Любовь к своему месту и забота о нем – характерное качество добродетельных людей, а безразличие – развращенных. На последних сбывается слово Писания: «Проклята земля в делах твоих»[4].

Лукия, подобно нагруженному кораблю, успешно вошла в гавань Царства Небесного. В этом мире она странствовала около ста десяти лет. Где бы она ни находилась, какое бы добро ни находила, она все приобретала для своего корабля. Не было такого добра, какого она не собрала бы в его трюме. Она быстро ушла от нас, и поэтому мы, дети, возившиеся возле нее, получили то, что успели, а бо́льшая часть ее богатств оказалась для нас скрытой. Мне бы хотелось сравнить ее с царицей, живущей в великолепном дворце, но сделать это мне мешает ее прошлая жизнь в браке. Поэтому я лучше назову ее верной служанкой и достойной труженицей на царских полях.

Антония, животновод киновии

Эти две монахини, Лукия и Антония, носившие имена святых, которым в монастыре Благовещения были посвящены часовни, были подобны благословенной паре животных, которые вспахивали монастырские поля и согревали своим горячим дыханием новорожденного Сына Марии; подобны той паре животных, посреди которых можно было узнать Христа. На них сбылись слова пророка: «Посреди двух животных Ты будешь узнан»[5].

Как мне не вспомнить об Антонии, которая еще до зари и в праздники, и в будни, одевшись в старую одежду и обувшись в калоши, бежала на скотный двор? Она так любила свое послушание, что, когда добегала до стойла, лицо ее сияло от счастья. Бегала она, как маленькая девочка: казалось, что она не идет, а летит над землей. Свое послушание она исполняла со всем усердием, безропотно, без вздохов и сокрушения при мысли о том, что, мол, другие в канцелярии, в швейной, в церкви, а я тут со скотиной. И так было не от случая к случаю, а все время ее жизни в монастыре. В свою очередь, и благословенные животные инстинктивно понимали ее любовь и заботу о них и радовались ее скромному присутствию. Когда я видел ее, то всегда тихонько говорил: «Вот Кукузель, пасущий козлят на Афоне! Когда он пел в ущельях и лесах, те прекращали жевать траву и восхищенно слушали его». У нее был слабый голос, к тому же она заикалась, и этим напоминала Моисея, который тоже пас овец своего тестя Иофора. Дефекты речи появились у Антонии после встреч с дикими хищными зверями.

Я, бывало, расспрашивал ее о порученном ей послушании, на что она мне отвечала: «Унизительные послушания помогают слабому человеку в покаянии, если, конечно, он считает себя грешником, а такие послушания – наиболее подходящими для себя, и если ему не приходит в голову мысль о том, что он предназначен для чего-то лучшего».

Антония оставалась на нижней ступеньке иерархической лестницы монастыря, но для нас, знавших ее, она была выше самой этой лестницы. Она неприятно пахла навозом и птичьим пометом в этом мире, чтобы источать благоухание на небе.

Она, как и Лукия, происходила из потерянных и ныне оплакиваемых областей Малой Азии, где люди подобно Давиду славили Бога семь раз в день[6], а Он непрестанно благословлял их до тех пор, пока их греховность не стала невыносимой; тогда на них пришел гнев Божий, истребивший все. Несчастная и гонимая, она добралась до ближайшего острова – Ко́са. Там она не сидела, сложа руки и оплакивая свое горе. Недостаток образования не помешал ей начать на этом острове собственное дело. Ее трудолюбие преодолело все препятствия, и ей удалось организовать небольшой магазин, на доходы от которого она содержала не только себя, но и многих других несчастных беженцев.

Ежедневно она в своем доме накрывала стол для многочисленных гостей. Обычно жители островов во время еды закрывали дверь – по разным причинам: или для того, чтобы соседи и прохожие не увидели бедность трапезы, или из аскетических соображений («Как это мы, разумные люди, едим подобно бессловесным животным?» Поэтому они никогда не жевали на улице, чтобы не уподобляться жвачным животным.), или для того, чтобы в одиночестве расслабиться за столом. «Сядь, – часто говорили они, – поешь, как человек!» (Как видите, им совершенно не были знакомы современные буфеты, в которых люди едят стоя, прохаживаясь с едой и разговаривая с друзьями.) А может, и потому, что вид человека с набитым ртом – не лучшее из того, что стоит показывать другим. В любом случае, я не допускаю даже мысли о том, что они закрывали дверь для того, чтобы не делиться с прохожим, так как в любом доме неписаное правило гласило: «Первая тарелка – Христу». И если не было гостя, то они несли ее какому-нибудь больному.

А Антония держала двери открытыми, чтобы всегда иметь возможность сказать голодному прохожему: «Садись ко мне за стол». За свои деньги она кормила множество людей, лишившихся всего в те тяжелые годы и оказавшихся на улице без всякого утешения.

Как-то в полдень, придя домой, она увидела, как трое молодых людей заходят внутрь и усаживаются за столом. А в тот раз у неё ничего еще не было приготовлено. Она говорит им: «Садитесь, ребята, поедим то, что есть. Я сегодня еще не готовила, но сейчас быстренько что-нибудь придумаю».

«После молитвы, – рассказывала она мне, – не успев прикоснуться к еде, они исчезли один за другим, и я осталась одна. Я тотчас вспомнила, что какие-то гостеприимные люди удостоились угощать Ангелов, как рассказывают это об Аврааме, патриархе еврейского народа. В своей душе я получила несомненное извещение о том, что это были не простые люди, а огненные Ангелы».

Позднее она поступила в недавно открытый монастырь старца Амфилохия, которого она знала еще на острове, куда он приезжал в качестве окружного духовника. Монастырю она отдалась всей душой и сердцем. Она получила послушание заботиться о монастырских животных и исполняла его до самой смерти.

Бедный монастырь часто был вынужден посылать монахинь на окрестные острова за необходимыми вещами, чтобы они там на них зарабатывали, а не выпрашивали. Естественно, что ближайший к Патмосу Са́мос, как плодороднейший из островов, был наиболее подходящим для таких командировок, особенно для сбора оливок и заготовки масла. Например, сестра Мари́ка Алаху́зу работала на Самосе стоматологом, чтобы заработать на масло для монастыря, а сестра Антония трудилась на сборе оливок, получая зарплату не деньгами, а урожаем. Во время одной такой командировки произошла замечательная история. Ее мне рассказала одна боголюбивая душа, слышавшая ее от самой Антонии, и я излагаю ее в том виде, в каком услышал.

В годы войны, когда люди на островах умирали от голода, наш любимый старец ежегодно посылал сестру Антонию на Самос на сезонную работу по сбору оливок. Вместо денег ей за работу давали оливки и масло. Она привозила их в монастырь, а старец практически все щедро раздавал бедным, ежедневно приходившим к нему за помощью.

Как-то раз сестра Христодула с упреком сказала ему:

– Батюшка, оставьте и нам немного масла и оливок, а не то мы умрем с голоду.

Но старец не согласился:

– Сестра, пусть лучше мы умрем, а другие выживут.

У Бога и для нас найдется пища.

В один год, прежде чем поехать, как всегда, на Самос за оливками, сестра Антония пошла к старцу, чтобы поздороваться с ним и взять благословение на дорогу. Тот с отеческой любовью говорит ей:

– Поезжай, доченька, с благословением Божиим и Богородицы, но я хочу, а точнее, Сам Бог хочет, чтобы ты обязательно вернулась в монастырь накануне Рождества.

– Да будет благословенно, отче, – ответила сестра и отправилась.

Антония благополучно добралась до Самоса и с большим усердием приступила к работе. Каждый день ей давали корзину оливок и немного масла. Когда сбор оливок закончился, она собрала все, что ей дали за работу, и приготовилась ехать, так как до Рождества оставалось всего два дня, а она по заповеди старца должна была вернуться в монастырь. В то время на островах еще не было автомобилей, и если кому-нибудь нужно было добраться до гавани, то приходилось нанимать возницу с телегой, запряженной лошадью. Сестра Антония вышла на дорогу, нашла единственного возницу в селе и сказала ему:

– Извините, Вы не могли бы отвезти меня в гавань? Мне нужно плыть на Патмос. У меня с собой вещи, но я заплачу Вам, сколько нужно.

Вместо ответа возница стал на нее кричать и отвратительно ругаться (как позднее узнала сестра, он был коммунистом):

– Пошла вон! Я не хочу тебя видеть, тем более не хочу везти к пристани! – кричал он ей.

Сестра попыталась его успокоить:

– Ладно, ладно, не надо меня никуда везти, только успокойтесь.

Но тот так разошелся, что она стала опасаться, как бы он не сделал с ней чего плохого.

Что было делать Антонии? Уже начинало смеркаться, и ей не оставалось ничего другого, как вернуться в хижину, в которой она жила, и закрыться в ней в большой печали, так как уже наступал канун Рождества, а она не смогла оказать послушание старцу.

«Я не так беспокоилась о себе, – говорила она мне, – как о том, что мое непослушание огорчит старца».

В своем домике она стала на колени и всю ночь со слезами молилась Архангелам, которые сейчас с нами[7]. Она их очень почитала. Молитва ее была следующей: «Архангел Михаил, твои крылья большие и сильные, ты имеешь дерзновение пред Богом! Найди для меня способ уехать отсюда, чтобы мой старец не огорчился, а заодно вразуми возницу, чтобы он не сделал мне ничего плохого». Так она со слезами молилась Архангелу всю ночь.

Что же устроил Бог? Когда возница пошел домой и лег спать, то увидел во сне сияющего юношу, который сказал ему:

– Почему ты не хочешь отвезти монахиню к пристани?

Тогда возница опять разгневался и сказал юноше:

– А ты кто такой, что посмел ворваться в мой дом так поздно, да еще и приказываешь?!

Юноша ответил:

– Ты увидишь, кто я такой, если не сделаешь того, о чем говорю.

Возница закричал:

– Ты еще и угрожаешь?!

И начал было вставать с кровати, чтобы ударить его.

– Остановись! – говорит ему юноша. – Я – Архангел Михаил, и потому могу тебе приказывать. Если ты сейчас же не отвезешь монахиню к пристани, то завтра умрешь. Я сам возьму из тебя твою душу.

Услышав это, возница в трепете вскочил, запряг лошадь в телегу, тотчас же пошел к хижине, в которой жила сестра, и начал громко стучать в ее дверь. В это время сестра еще стояла на молитве. Как только она услышала удары в дверь, то сразу поднялась с колен и побежала открывать, но, увидев возницу, перепугалась и попыталась закрыться. Он закричал ей:

– Неси скорее свои вещи! Неси свои вещи!

– Но что случилось, что ты пришел в такое время?

Перепуганный возница сказал:

– Бери, говорю тебе, свои вещи; у меня нет ни малейшего желания снова с ним встречаться.

Наконец он их погрузил и говорит:

– Залезай и ты.

Сестра забралась на телегу. От страха сердце у нее ушло в пятки. По дороге возница говорит ей:

– Ты не скажешь мне, сестра, какие у тебя отношения с Архистратигом, что он пришел ко мне ночью во сне и стал грозить? «Если ты не отвезешь монахиню к пристани, – сказал он мне, – то завтра тебя не будет в живых». Я потому и везу тебя, что больше не хочу с ним связываться.

Услышав это, сестра, растроганная до глубины души, вознесла благодарность Богу, Богородице и Архистратигу, который помог ей уехать, чтобы она могла оказать послушание своему старцу.

Вознице она рассказала, что всю ночь молилась Архистратигу о помощи, а он в ответ на молитву совершил это чудо.

Так сестре Антонии действительно удалось вернуться в монастырь в канун Рождества благодаря своему послушанию и чудесному вмешательству Архангела.

Антония, исполнившись днями и добрыми делами, отошла в вечные обители и теперь радуется там вместе с Ангелами и всеми преподобными женами. Конечно, у нее были и человеческие слабости. Поначалу она постоянно ковырялась в носу, что было неприятно для окружающих. Еще, как кажется, она больше любила тех рабочих, которые были ее земляками. В этом она дошла до того, что жаловалась на нас старцу. Мне по молодости это казалось чем-то плохим, так как из-за неопытности и невнимательности я допускал в работе много ошибок, но теперь я понимаю, что в очах Божиих это было скорее добродетелью. Да пребудут с нами ее материнские молитвы и пример простоты и смирения.

Сладкогласная Христоду́ла

Старец Амфилохий любил давать монахам короткие определения: человек самоотречения, человек молитвы, человек самопожертвования, – а о других: человек терпения, человек богослужения, самоукорения, смирения, чтения, любви. Христодулу старец назвал человеком великого самопожертвования, и не ошибся. Она временно исполняла обязанности игуменьи в 50-х и в начале 60-х годов. Не думаю, что ее приказы относились к сестрам, скорее, к ее собственным рукам и ногам, к ее готовности послужить братьям и странникам.

Каждый день, видя, как она носится по монастырю, я недоумевал: «Сколько же у нее сил? Когда она устанет?» В недавно организованном монастыре Благовещения не было никаких удобств. Даже питьевую воду приходилось носить в кувшинах из источника Ай-Патро́с, который находился в нескольких сотнях метров от монастыря. Выносливость Христодулы сегодня не с чем сравнить. Во время эпидемии гриппа, из-за которого все сестры слегли, она сама начала всенощное бдение возгласом «Молитвами святых отец наших…»[8]. Начала она около четырех часов вечера, а закончила в четыре утра; читала и пела неспешно, не выказывая ни малейшей усталости. Заповедь старца должна была быть исполнена, хотя бы ради этого пришлось потрудиться и принести себя в жертву. На примере этой женщины я убедился в том, что иго Христово действительно благое и бремя Его не тяжкое. Я спросил у нее:

– До каких пределов монах должен оказывать послушание?

На это она мне ответила:

– До смерти, Григорий.

Она была родом с песчаных берегов Малой Азии и испытала в жизни много горя. Жизнь беженки, лишенной всякой защиты, была ее обычным состоянием. Кажется, она была замужем более одного раза, но Бог, Который всем желает спастись[9], открыл для нее врата Своей милости в монастыре Благовещения. Она была нужна Ему именно там, и Он пользовался ею как прекрасным сосудом. Она была бесстрашной и подвижной, как немногие из женщин, и благодаря этим качествам оказалась незаменимой для недавно организованного монастыря, у которого было мало друзей и много врагов. Особенно тяжелым был надзор владельца и его постоянный контроль: «Что вы строите? Зачем это вам? Где такие-то сестры? Куда вы идете?» Ведь когда хозяин чувствует, что приближается конец его царства, то становится особенно суровым и придирчивым.

Она пела, как Ангел. Не зная нотной грамоты, она прекрасно исполняла любое песнопение. Несмотря на то что она была родом из Малой Азии, у нее совершенно отсутствовала характерная помпезность анатолийской речи, так что ее пение Господу было простым и необычайно приятным. Ее замечательный голос придавал песнопениям особенное благозвучие, и все с удовольствием слушали их, как будто это были небесные мелодии.

«Какое это было гармоничное сочетание, когда старец Амфилохий служил, делая возгласы своим радостным голосом и с обычной для него бодростью, а на клиросе маленькая Христодула скромно и смиренно пела! Такое служение уносило тебя далеко в прошлое», – говорила одна чистая душа.

«В монастыре Благовещения хорошая молитвенная атмосфера: христиане стоят на литургии без мысли о том, когда она закончится», – говорил мой скромный преподаватель.

Создать такую подлинно молитвенную атмосферу богослужения – великое достижение для монаха. Это то, чего живущий в миру современный человек ищет и не находит. Монахиня Христодула приобрела этот дар благодаря своей скромности и искренности.

Эта монахиня была царицей порядка и вкуса. Непонятно, как необразованная сельская девушка из Анатолии смогла достичь такой эстетической утонченности. Иные годами учатся дизайну, но так и не приобретают вкуса к настоящей красоте и не могут воплотить свои творческие замыслы, а Христодула благодаря одному лишь внутреннему чутью вдыхала в бездушные предметы жизнь, звучание и выразительность. Сделанное ею великопостное убранство храма побуждало к покаянию, сокрушению, примирению с Богом. Для храмового убранства на Пасху и любой другой праздник она находила свою меру, которой жаждет всякий уравновешенный человек и которая помогает ему заново пережить весь праздничный цикл. Благодаря ее стараниям храм украшался должным образом, но без излишеств, смотреть на него было приятно и Богу, и людям. Такая перемена убранства, подобная смене времен года, создает прекрасную атмосферу для богослужения.

В 57-м году я спросил у одного православного француза:

– Почему ты оставил католицизм и стал православным?

Он ответил:

– Мне как-то пришлось присутствовать на отпевании моего православного друга в русской церкви в Париже, и, увидев великолепие этого храма, я невольно сравнил его с нашей церковной бедностью. От этого мое сердце само стало склоняться к православию. С тех пор я ежедневно представляю себе собственное отпевание с кутьей, свечами, ладаном и прекрасным пением. У католичества нет той непосредственности, которая так свойственна православию. Вареная пшеница символизирует умершего, который истлевает в земле, чтобы потом восстать; радостный свет свечей – свет Христов, а ладан – благоухание Святого Духа. Можно сказать, что к православию меня привела сухость католичества.

Эта необразованная монахиня помогла мне понять значение многих праздников. Она научила меня ежегодно с нетерпением ожидать их и всей душой участвовать в праздничном богослужении.

«Григорий, – говорила она мне, – какой сегодня прекрасный праздник всех преподобных отцов! Перед нами прошли все места их подвигов: Ливия, Фиваида, Египет, Сирия, Палестина, Каппадокия. А перечисление имен преподобных по алфавиту – какая это радость![10]»

Она научила меня богослужебному уставу, а также тому, как в храме поддерживать порядок и украшать его в соответствии с тем или иным днем. Должному благолепию жертвенника и святой Трапезы я научился у нее. (Когда в 67-м году я оказался на Святой Горе, мне не понравилось то, как там украшают святую Трапезу: ее «облачали во все священные одежды», как говорится о священнике, совершающем пасхальное богослужение.) Христодула с благоговением относилась не только к храму, но и к тому, что касалось монастырской гостиницы и трапезной, словно в них жили и ели не люди, а Ангелы. Как-то одному скромному клирику она принесла рыбу, предварительно почистив ее.

Я спросил у нее:

– К чему такое внимание?

– Чтобы ему было приятно.

– А это не слишком?

На это она мне ответила:

– Знаешь, любовь Христова тоже «избыточна». Для того чтобы Он всегда видел в тебе Своего ученика, ты должен показывать свою любовь на деле. Разве не слишком было, когда на Тайной Вечере Христос умыл ноги апостолам? Но Он это сделал, чтобы научить нас тому, что любовь не знает меры.

Сестра Христодула, бывшая моей учительницей во всем, научила меня и многому относящемуся к духовной жизни. Однажды утром она вместе с другими сестрами пришла в Кувари. Я тогда был чем-то озабочен, ходил хмурый, унылый, тоскливый, мне ничего не хотелось делать, в общем, я был не в духе. Она это заметила. Я сел на скамейку под кустом розмарина. Она подошла ко мне, и я услышал ее слова, полные материнской любви: «Худшее, что может случиться с монахом, – утрата доверия к своему старцу. Старец для послушника – выразитель воли Божией. Он – краеугольный камень, на котором тот строит башню своей души. Но он также и скала, о которую разбивается эгоизм, своеволие и дурные желания послушника. Ты никогда не должен колебаться в своем доверии старцу. Он идет перед тобою с фонарём и освещает тебе путь, которым когда-то прошел Христос. Он укрощает твои мирские порывы. Он приводит тебя к Богу. Все это я говорю тебе, потому что вижу, что ты как-то необычно уставший. Я буду молиться о тебе».

Спасибо тебе, матушка! Твои слова я тогда сложил в своем сердце и до сих пор их помню.

Но у моей доброй и прекрасной сестры были и человеческие недостатки. Она иногда позволяла себе плохо думать о некоторых людях, вещах и событиях. К тому же, то ли потому, что внушала к себе доверие, то ли потому, что сама поступала безупречно, она могла за глаза осуждать старцев – дело для братства смертоносное. Правда и то, что она потом просила прощения, даже на коленях, но зло уже было совершено, и исправить его было невозможно. Не знаю, хорошо ли она осознавала этот свой недостаток, но окружающим он причинял вред. Когда она перед смертью слегла, я провел много времени возле ее кровати, и верю, что Бог принял ее в Свое Царство очищенной. Ее труды в служении людям и Богу склонили весы Его правосудия в сторону спасенных.

Говорят, что незаменимых людей не бывает. И я думаю, что в монастыре Благовещения не будет больше другой Христодулы – любящей труд, богослужение, красоту и людей. Она была необычайно предусмотрительной и все делала вовремя. Я помню, как она готовила все необходимое для погребения почивших сестер. Все было безупречно, она успевала позаботиться о каждой мелочи, так что не возникало никаких заминок. Подготовка к отпеванию, украшение гроба, свечи, епитрахили для священников – все было готово. В нужный момент ничего не надо было искать. Даже лопата и написанная молитва «Земля еси, и в землю отыдеши» лежали готовыми возле могилы. Все не отвлекаясь участвовали в отпевании благодаря предусмотрительности Христодулы. Да хранят нас ее молитвы!

Монахиня Феоктиста

Несмотря на то что она была родом из села Кра́вга[11] на острове Парос, она никогда не кричала и не повышала голоса. В монастыре она была подобна рыбе, о присутствии которой можно догадаться только по ее движениям. Она говорила: «Если ты хочешь, чтобы у тебя было мало скорбей, то сам прими на себя одну: притворяйся глупым, слабоумным, чтобы другие считали тебя дурачком».

Она происходила из состоятельной многодетной семьи. Родилась она, должно быть, около 1915 года в монастыре Иоанна Богослова. Маленькая Мария росла под высокой колокольней. Это святое место было из тех, которые иерархия сдавала в аренду частным лицам, чтобы быть в состоянии платить налог на собственность. В ее семье придерживались разных неписаных церковных преданий, впрочем, в то время это было свойственно каждой семье. Эти предания передавались из уст в уста и от поколения к поколению. В ее семье говорили: «Стоит погаснуть лампаде перед иконой Иоанна Богослова, как он сразу же приходит нам на помощь». Святой апостол действительно видел, когда его лампада угасала. «Когда в нашей стране предстоит случиться чему-то неприятному, икона святого апостола Иоанна за несколько дней до этого начинала стучать, предвозвещая этим непредвиденную беду». В трудные минуты Иоанн Богослов сам приходил к ним и оказывал помощь. Он несколько раз спасал от верной смерти членов ее семьи и их соседей, и все они ежегодно в день его памяти выражали ему свою благодарность, устраивая общие трапезы. Таким образом, эта семья постоянно ощущала его живое присутствие в своей жизни.

Маленькая Мария благодаря влиянию своего духовника – игумена Филофея – начала все более и более сознательно посвящать свою жизнь Христу. Она постоянно навещала своих теток: монахинь Парфению и Анастасию, живших в монастыре преподобного Филофея, и ходила в женские монастыри в Да́сосе и Фапса́нах, где другие ее родственницы также были монахинями. Она общалась только с богобоязненными людьми. Никогда нельзя было увидеть ее в местах, где обычно собираются мирские люди. После смерти матери она оказалась загруженной многими тяжелыми обязанностями. В течение нескольких лет я видел ее всегда печальной и задумчивой. Однажды на праздник Иоанна Богослова в сентябре 1958 года что-то подтолкнуло меня поговорить с ней. Она подошла к клиросу, чтобы поздороваться со мной.

– Тетя, а ты хочешь стать монахиней?

– Да, – ответила она мне с апостольской простотой.

– Хочешь, я отвезу тебя на Патмос?

– Да. Я приду, когда скажешь.

Я спросил разрешения у старца, и уже в ноябре моя тетя оказалась на Патмосе. А спустя десять дней старец объявил мне решение сестер: «Из-за недостатка места мы не можем принимать к себе новых сестер. Когда сюда прибудет корабль, плывущий в Пирей, зайди к нам, чтобы взять ее и отвезти домой». Мне кажется, что сестрам не понравилась высокая худощавая фигура моей тети и ее необразованность. От их вопроса «Что может делать в монастыре такая слабая и деликатная женщина?» мое сердце преисполнилось жалости к ней, эта жалость со мной до сих пор. Как я скажу ей: «Тетя, ты им не нужна, потому что они думают, будто ты ничего не сможешь сделать для их монастыря»? Впрочем, я должен был сказать ей только то, что ей там негде жить, и поэтому мы в четверг уезжаем. От этих слов лицо ее побледнело, а в глазах появилось беспокойство ещё большее, чем у меня.

В церковную школу я вернулся весь в слезах. Я не знал, есть ли у нее деньги на билет. Пять дней прошли в тяжелой печали. Еле переставляя ноги, я шел, чтобы взять рыбу из воды и выбросить ее на сушу. Это было первое потрясение, которое я испытал со времени моего поступления в монастырь. Когда на корабль обрушиваются свирепые волны, он ищет убежища. А я даже не стал искать: какой смысл? Когда я в следующий раз пришел в монастырь Благовещения, там всех угощали. Принесли угощение и мне, но у меня в сердце была такая боль, что я подумал: «Это что, плата за мои страдания? Они что, иродиады?» В этот момент моего искушения и растерянности я вдруг услышал голос старца, раздавшийся посреди собравшихся монахинь: «Это угощение, Манолис, устроено по поводу поступления твоей тети в наш монастырь. Ее слова глубоко меня тронули. Услышав их, я не мог не причислить ее к сестрам обители, и она входит в нее такой низкой дверью, через которую никто из нас еще не проходил».

Тетя поняла, что если она не забудет о своем благородном происхождении, если не поползет по земле и не будет есть прах, то не сможет стать монахиней. Она сказала старцу: «Я вижу, что у вас нет для меня места и что я попала в трудное положение. Позвольте мне предложить вот что: в монастыре есть очень большое помещение для коз, и если в его уголке я поставлю лежанку, то буду чувствовать себя царицей, пусть и не во дворце».

Так она на всю жизнь стала стяжательницей самой великой добродетели – смирения. Она забыла о своем аристократическом происхождении, о том, что ее предки были хозяевами острова, а мать происходила из богатого рода Малама́тисов. Гордо поднятые брови смиренно опустились. Все, что прежде казалось преимуществом, в душе Марии обратилось в прах.

Спустя шесть месяцев она была пострижена с именем Феоктиста. Старец впервые ради нее сократил время послушнического искуса, тогда как иные ходили у него в послушниках до четырнадцати лет. Сразу после пострига ее послали на остров Ка́лимнос в небольшой монастырь Богородицы Милующей в селении Ро́цо к старице Нектарии. Этот период был не самым лучшим в жизни Феоктисты. Нектария была старицей властной, любящей командовать, да к тому же была наделена характерными чертами жителей этого острова. Она предлагала другому что-либо в таких словах, что тот не мог отказаться, а потом жала ему руку так сильно, что тот раскаивался в том, что оказался таким слабым и был вынужден принимать ее благодеяния. А положение того, кто их принимал, становилось очень тяжелым. Старания Феоктисты в Роцо не увенчались успехом, и она вернулась на Патмос. В монастыре у нее были послушания привратницы и экклисиарха, она также вышивала золотом кресты на облачениях. Сестры очень полюбили ее как за молчание, так и за ее тонкий юмор.

Бог попустил ей пройти через страшные испытания, чтобы всем было видно, сколько в ней чистого золота. Её ум всегда обращался к святому прощения – Дионисию, епископу Эгинскому. Когда мы вынуждены были оставить келью святого Иосифа после того, как нам официально объявили, что ее не собираются считать монастырем, то долгое время сестры обсуждали племянника Феоктисты. Громом отдавались в ее ушах их слова о том, что я оказался в неловком положении. Ее сердце болело, голова шла кругом, но она ни разу не высказалась по этому поводу. Когда спустя много лет я навестил ее, она мне сказала: «Удивительно, что я тогда не сошла с ума. Если бы не поддержка сестры Нектарии, то я точно стала бы сумасшедшей. Она была единственной, кто понимал меня и утешал. Даже каменный человек сломался бы, постоянно слыша гадости о своем племяннике, который к тому же привел его к монашеству».

Я спросил, не было ли у нее мысли оставить монастырь.

– Такого мне никогда на ум не приходило. Я лишь вспоминала о старце Филофее и считала, что это испытание является наказанием за то, что я не во всем его слушалась и не всегда поступала по его советам.

Она никогда не говорила о своем «плохом племяннике», чтобы никому не быть в тягость. Лишь в день памяти святого Григория, идя с кадильницей по храму в качестве экклисиарха, она подошла к одной сестре, любившей «этого бесчинника», и сказала ей: «Сегодня у Григория день Ангела. Ты о нём молишься?»

Она сказала это очень тихо, чтобы не дать повода торжеству бесов. Ужасным было то, что ей приходилось исповедоваться тому, кто поднял всю эту бурю, и причащаться из его рук. Ее сердце построило себе внутреннее убежище, двери и окна которого никогда не отворялись. К сожалению, такое нередко случается в закрытых общинах. Те, кто в них любит молчание, становятся стенами, на которых держится купол всего братства.

Монахиня Феоктиста многие годы безропотно и молчаливо страдала от раковой опухоли, но никогда даже в мыслях она себя не жалела. О страданиях, причиняемых болезнью, Феоктисте говорить не хотелось. Я навестил ее незадолго до ее смерти. Она вела себя как всегда: серьезно и рассудительно. Выражение ее лица оставалось прежним: на нем лишь читалось предвидение разлуки с нами и ожидание встречи с новым творением, о котором она читала в книге Откровения[12].

Покойся, Феоктиста, не на поросшем соснами монастырском кладбище, а в необъятном рае Божием, который ты полюбила ещё ребенком!

Монахиня Феодора – человек, жаждавший Бога

Душу, освобожденную от страстей, описать легче, чем опытному художнику нарисовать портрет. Порабощенный грехом человек подобен закрытой книге без закладок, в то время как подвижник – как открытая книга с подробным оглавлением, указывающим на каждую страницу его жизни. Так, когда я познакомился с монахиней Феодорой, лежавшей в больнице святого Саввы, и спросил ее о том, как она стала монахиней, то она тотчас, не заботясь о том, что ее могут услышать посторонние, открыла мне, монаху двадцати пяти лет, ту страницу своей жизни, на которой была записана история ее молодости.

– Я всегда благодарю Бога за то, что на моей родине были монастыри и монахини, поэтому уже в детстве я знала, что пути к Царству Небесному бывают разные: я могла вырасти и выйти замуж, или же стать монахиней. Монашеская ряса всегда казалась мне красивой и удобной. Каждую осень, брат Григорий, когда начинали идти первые дожди, у нас, сельских девушек, был обычай выходить на поля собирать съедобных улиток. Однажды я и моя сестричка вышли за ними после дождя к монастырю святой Екатерины. Там мы увидели монахинь, одетых в подрясники из мешковины, которые вышли на поле, чтобы перед посевом очистить его от камней, как это принято на Востоке. Вид монахинь растрогал меня, и я сказала: «Ах, сестричка, если бы и меня Бог сподобил носить такую одежду из мешковины, как у этих монахинь!» – «Вот дурочка! – ответила сестра. – Надо же, чего тебе захотелось: мешковины. Ничего не скажешь, знатная одежда!» То, что моей сестре показалось негодными тряпками, для меня было царской порфирой. Тело монаха должно быть одето в бедную одежду, чтобы его душа совлеклась ветхого человека и облеклась в нового, созданного по образу Божию, как говорит Священное Писание[13]. К сожалению, моей мечте не суждено было сбыться. Как только я стала монахиней, то сразу попала в детский дом на Родосе. Там мы должны были носить хорошую одежду для того, чтобы у нас был контакт с детьми и чтобы наш внешний вид не вызывал у них отторжения. Я шла по улице и стыдилась своей хорошей одежды. Я сменила свою «порфиру» – мешковину – на мирские лохмотья, чтобы у детей не возникало проблем при общении со мною. Тоска по мешковине никогда меня не покидала. Я ждала того момента, когда смогу вернуться в монастырь и одеться в свою любимую одежду. К сожалению, теперь, в больнице, я смогу в нее одеться лишь для собственных похорон и вернуться в свой монастырь уже прямо на кладбище.

– Ты, кажется, огорчена тем, что всегда была вдалеке от своего монастыря?

– Вовсе нет, отец Григорий, я к этому всегда относилась спокойно. Никто из людей не получил в этой жизни всего, о чем мечтал.

– Как ты думаешь, готова ты к тому, чтобы войти в Царство Небесное?

– Точно не готова, но радуюсь тому, что дни моей жизни сокращаются, и это избавляет меня от ошибок, которые я могла бы сделать.

– На боль ты не ропщешь?

– Совсем нет, только прошу Богородицу оставить рассудок, чтобы при кончине мне не лишиться ума, ведь моя болезнь началась с головы. Остальные члены тела пусть хоть в песок превратятся, это уже не важно.

Так все и вышло. Болезнь смолола ее кости, как мельница пшеницу, но рассудок оставался здравым до последней минуты.

В часы, когда сильная боль помрачала ее сознание, сестра-сиделка в утешение говорила ей: «И у меня, сестра, тоже болит голова. Это от погоды».

Я видел, что этот обман совсем ее не успокаивал. Тогда мне стало ясно, как нужно вести себя у кровати больного: не нужно брать историю его болезни, но постараться с любовью напомнить ему о лучших днях его жизни. А чтобы его развлечь, нужно стать шутом. Рядом с Феодорой я часто бывал балагуром, и таким хорошим, что она, смеясь моим шуткам, говорила: «Чтоб ты был здоров, отец Григорий! У меня прямо легкое порвалось от смеха. Когда ты придешь в следующий раз, то садись с другой стороны».

Если в такие часы кто-то начнет учить больного, то он этого не воспримет. Впрочем, я тогда был слишком молод, чтобы строить из себя учителя перед монахиней, которой было пятьдесят восемь лет. Часто она говорила мне: «Отец Григорий, я благодарна тебе за то, что ты даешь мне понять, в каком состоянии я нахожусь, хоть прямо ты об этом никогда и не говоришь».

На Патмосе старец Амфилохий много беседовал с ней о том, что происходит с человеком после смерти. Его беседы напоминали письма святителя Григория Нисского к его сестре Макрине. Было настоящим удовольствием слушать, как старец описывал незримый рай: его описание было лучше, прекраснее и убедительнее, чем Моисеев рассказ о рае чувственном в начале книге Бытия. «Воспоминания о рае», – так бы я их назвал.

Возле Феодоры сестры дежурили посменно. Часто она просила их отогнать четками кого-то черного, приближавшегося к ее кровати. Она почила на следующий день после Рождества, когда празднуется собор Богородицы, а похоронена в день памяти первомученика Стефана. На ее надгробии я смело написал бы: «Монахиня Феодора из Калимноса, мученица и девственница».

Макария затворница

У нас привыкли считать, что Синаксарий[14] не вполне достоверно описывает события, что его составитель не стремился быть точным в своих рассказах, что его воображение и чувства летели в творческом полете, как это бывает у тех, кто пишет романы. Но слово «синаксарий» не значит «роман», это книга, которая читается в собрании верных и которую они должны слушать с особенным благоговением. Синаксарий – это описание того, как Евангелие осуществлялось в жизни христиан, а не выдуманные рассказы, призванные тронуть читателя или слушателя. Конечно, он несет на себе отпечаток личности автора, рассказ которого может быть сухим или изысканным, но он не повествует о не существовавших людях и событиях. Разумеется, при его написании не обошлось без вдохновения, но ведь без него в мире не творилось ничего великого. Так и я считаю, что прозвище «затворница», данное матушке Макарии, – не преувеличение, а совершенная истина.

Макария была родом из Додеканеса, кажется, с острова Си́ми. Много лет она жила по-монашески в своем доме, соблюдая все монашеские обеты за исключением обета послушания. Прошли годы с тех пор, как она прекратила есть мясную пищу. Жила она бедно, как настоящая подвижница. Когда она поступила в монастырь, на первой же трапезе ей было подано мясо[15]. Едва заметив, что́ лежит у нее на тарелке, она резко встала.

– Я не стану есть мясо. Даже живя дома, я его не ела, неужели я стану есть его в монастыре? Да ни за что!

Я рассказал старцу о ее стремлении к постничеству и о ее протесте:

– Новая послушница отказывается есть мясо.

– Тогда скажите ей, чтобы она сегодня же ушла из монастыря.

Услышав это, послушница тут же принялась за еду: сначала за мясо, а потом и за макароны.

– Она пытается быть монахиней, – сказал старец. – Оставьте ее в киновии, пусть помогает.

Ей дали послушание на кухне. Она обладала сильным характером, решительностью и уверенностью в своих действиях: качествами, необходимыми на этом послушании. В те годы у повара в этом монастыре было три серьезных трудности. Первая – топливо. Какой огонь могут дать куски дерева, выброшенные морем? Какой-то огонь появлялся лишь после того, как помещение наполнялось ужасным чадом. Вторая – особое питание для больных. Старец считал, что о больных Бог заботится особенно, и что монастырь обязан помогать им в несении креста. Монах, облегчающий страдания своего брата, уподобляется Симону Киринеянину[16]. И третья трудность – радушное гостеприимство старца. Всем приходящим, знакомым и незнакомым, нужно было предложить трапезу. И постепенно две дополнительные тарелки превращались в четыре, а вскоре и в четырнадцать. Откуда было появиться этим непредвиденным порциям? В монастыре тогда не было ни холодильника, чтобы хранить продукты, ни примуса, чтобы приготовить что-нибудь на скорую руку. А Макария почти в одиночку в течение многих лет несла всю тяжесть этого послушания.

Почти круглосуточная работа и болезнь ног отнимала у нее все силы и не позволяла ей быть на утренней молитве первой среди сестер. Однажды на рассвете она позволила себе полениться больше допустимого и начала думать: «Вставать мне или не вставать? Посижу-ка я еще немножко». Вдруг она видит, как в ее келью заходят двое: какой-то старый монах, а с ним молодой мужчина. Старец сказал:

– А ну-ка, врач, осмотри эту монахиню, которая меня не чтит. Мы с тобой каждый день принимаем монахинь в своих домах, а эта почему-то всегда приходит последней.

Перепуганная, она начала кричать:

– Нет, нет, со мной все в порядке! Я признаю́ свой грех и уже иду!

(В этом монастыре было два небольших храма: в честь Антония Великого и апостола Луки, в которых в течение года часто совершалось богослужение.)

С тех пор Макария никогда не пропускала службы. Более того, она приходила в церковь раньше всех, несмотря на больные ноги.

Как-то я спросил ее:

– Когда сильно устанешь, что предпочтительнее: исполнить келейное правило или быть на службе?

– Лучше всего, дорогой мой брат, исполнить и то, и другое. И правило, и службы равно необходимы для нашего духовного пути. Богослужение очень важно для нас, загруженных послушаниями и испытывающих недостаток времени для чтения. Без него мы стали бы похожими на тех, кто пытается читать, не зная алфавита. Как мы можем понять без богослужения все значение святых праздников? Отнять богослужение у монаха – все равно, что выколоть ему глаза и сказать: «А теперь иди».

В 1969 году в монастырь поступило еще несколько человек, и это доставило Макарии некоторое облегчение в ее каторжном труде на кухне. Одним июльским вечером мы со старцем сидели в тени, которую отбрасывала башня. Прихрамывая, к нам подошла Макария.

– Батюшка, Вы не благословите мне сходить в монастырь Иоанна Богослова, о котором столько говорят?

– А как долго ты живешь на Патмосе, сестра?

– Кажется, батюшка, я пришла сюда в 44-м.

– И тебе ни разу не пришло в голову сходить поклониться Иоанну Богослову и преподобному?! Видишь, брат, какое бесчувствие!

– Батюшка, я прихожу на кухню ночью, и ночью ухожу; откуда у меня взяться времени для паломничества?

– Ну а была ты хотя бы в пещере Откровения?

– Нет, батюшка.

У аммы Макарии затвором была не пещера или подвешенная бочка, о которых нам говорит «История боголюбцев» блаженного Феодорита[17], но маленькая и неудобная монастырская кухня. Ее подвигом было постоянное стояние на ногах, терпение и непрестанная забота о том, чтобы гости, сестры монастыря и больные всегда оставались довольны пищей.

«Судьба к повару очень жестока, – говорил дохиарский монах Феоктист. – Его труды незаметны, и от них ничего не остается. Уже на следующий день не видно и следа от его ночной работы. Пища превращается в испражнения, которые отправляются в нечистое место, куда зачастую мысленно посылают и повара».

Мне всегда приходит на память то, как Макария помогала больным, и как она старалась приготовить для них еду повкуснее. Она сама постоянно болела, и потому прекрасно знала, каково приходится человеку, находящемуся на диете.

Она почила полная сил, когда ей было почти восемьдесят лет. Я верю, что на том свете наша замечательная амма избавлена от адского пламени. Она столько натерпелась от жара вечно горящего очага, так пусть же там наслаждается прохладой, которой ей здесь так не хватало.

У нее было лишь несколько недостатков: она легко обманывалась людьми, которым доверяла, составляла мнение, основываясь на слухах, и, к сожалению, это мнение часто касалось какой-нибудь сестры из ее монастыря. Малограмотность облегчает ее вину, а тот невидимый огонь, от которого она страдала, я думаю, все это сжег, и теперь ее жительство – на небесах[18].

Добрая Агафия

Однажды Бог сподобил меня оказаться в селе, окруженном высокими скалистыми горами. Там мне довелось полюбоваться орлом, этой птицей, летающей в небесной выси. Наблюдая за ним, я вспомнил басню об орле и воробье, которая говорит о судьбе благодетелей и о том, какой бывает им благодарность. Я рассказал ее своим немногим спутникам: «Однажды воробей сказал орлу: «Послушай, великая птица, взял бы ты меня на свои крылья и поднял бы повыше, чтобы мне с высоты полюбоваться на белый свет!» Орел склонил свою голову и задумался. Воробей не унимался: «Разве ты не видишь, как низко я летаю? Моих сил хватает лишь на то, чтобы долететь до полей, деревьев и крыш». Царь птиц сжалился над маленьким воробьем. Он взял его на свои крылья и начал постепенно подниматься. И тут воробей вдруг осмелел. Он скатился со спины орла, сам полетел под небесным сводом и начал ругаться: «Ах ты, черный когтистый тупица!» Орел унесся ввысь, а наглая птица вскоре обессилела и упала в пропасть».

Эта история понравилась сопровождавшим меня священнику и учителю, последний даже подумал о том, чтобы предложить ее детям как пример неблагодарности.

Я замолчал и, растянувшись на траве, любовался орлами. Свои гнезда они свили на скалах и постоянно взлетали так высоко в небо, что невооруженным глазом их едва можно было разглядеть. Я дивился им, но никаких четких мыслей у меня не появлялось. Так бывает и по отношению к человеку высокого духа: ему легко удивляться, но трудно описывать. О нем мало что можно сказать. Он поднимается настолько высоко, что для того, чтобы рассмотреть его, нужно самому оказаться на той же высоте.

Как-то в Кавсокаливском скиту[19] одного старца посетили врач и иеромонах-святогорец.

– Отче, сколько лет ты живешь в скиту?

– Шестьдесят пять.

– Здесь бывали хорошие отцы?

– Все здесь были более чем хорошие.

И опять тот же вопрос:

– Чем же они были хороши?

Гости искали добродетелей, отличавших отцов древности, чтобы получить пользу, как сами нам потом сказали. Старец понял, что они имели в виду, и ответил чисто вымытому иеромонаху:

– Они все не мылись.

Вот вам, высокие гости, добродетель, невыносимая для нашего времени.

О великих трудно как писать, так и читать. На них можно только смотреть. Такой была и монахиня Агафия из Афин. Морской ёж, это небольшое существо, почуяв шторм, не показывает ни глаз, ни рта, но собирает себе на спину водоросли, камешки и песок, чтобы его не унесло волнами. Так и маленькая Агафия собирала на спину своего ума предания и слова святых мужей, благодаря чему она осталась непоколебимой во время штормов в ее киновии. Все вокруг могло рушиться, монастырь мог гореть, подожженный горящими стрелами искусителя, – она все равно оставалась спокойной.

– Скажи, сестра, ты испугаешься, если тебе закричат: «Мы горим»?

– Нет, Григорий, нисколько. Если огонь доберется даже до моей рясы, я и тогда останусь спокойной.

Она всегда была мирной, так как была праведной. Если какая-то из сестер смущала монастырь и при этом была уверена в своей правоте, то ее могли осуждать все, только не Агафия. Она была человеком подлинной праведности и душевного мира. Поэтому, хотя природа и обделила ее телесной красотой, но лицо у нее буквально сияло из-под черного платка. Выражение ее лица было лучезарным, а взгляд видел ложь в душе обманщицы, словно в открытой книге. В таком случае она говорила прямо: «Сестра, ты солгала старцу».

Она могла сказать это даже старшим сестрам.

– Григорий, эта сестра просто замечательная, но мы все равно не должны обманывать старца и играть на его чувствах.

Как-то раз, поднимаясь на башню по ступенькам, Агафия оступилась, упала и сломала ногу. Все ее жалели и сокрушались, но сама она оставалась спокойной:

– Если «всякое преступление и непослушание получало праведное воздаяние, то как мы избежим его, вознерадев о толиком спасении?»[20]

Впрочем, этим видимым вершинам святости предшествовало понуждение себя к послушанию вплоть до истощения последних сил слабого тела. Она была портнихой. Несмотря на сильную боль, причиняемую ей болезнью, она должна была шить все необходимое для монастыря.

– Сестра, ты вся дрожишь, может, тебе лучше лечь?

– Нет, Григорий. Монашество есть понуждение своей природы. На вечер назначен постриг одной из сестер, и к этому времени должна быть готова ее ряса.

– Да ведь так ты себя загубишь!

– Понуждением и усталостью, брат, погуби свой покой, чтобы в тебе проснулись добродетели.

Когда на празднике святого Нектария она, будучи больной, сидела за столом, ее стало трясти из-за того, что начался приступ. Она попросила меня:

– Когда трапеза закончится, пойди впереди и прикрой меня, чтобы старец не увидел.

– Тебе лучше прямо сейчас пойти и лечь.

– Нет, брат. Мы не должны доставлять беспокойство старцу ни телесными, ни душевными страданиями. Непрестанное понуждение себя, дорогой мой брат, – вот что отличает монахов.

Другим ее подвигом было нестяжание. Не думаю, что у нее в келье было что-то такое, чего пожелала бы себе другая сестра. В своем кармане она носила лишь простой платок. С первых своих дней в монастыре она работала портнихой. Помимо монашеской одежды она шила и мирскую, чтобы этим что-то зарабатывать для своего бедного монастыря. Впрочем, когда в 1968 году я дал ей денег, чтобы она съездила к своему брату в Афины, то она их не узнала.

– Послушай, брат, я не разбираюсь в деньгах. С тех пор как я поступила в монастырь, сразу после оккупации, я их в руках не держала. Объясни-ка мне, где тут что, чтобы потом не возникло трудностей.

Быть может, мое сравнение ее с орлом, парящим в высоте, покажется кому-то натяжкой, но его делал еще учитель монашества – преподобный Иоанн Лествичник: «Нестяжательный монах подобен парящему орлу». Эта добродетель – одна из тех, которые легче всего приобретаются именно в киновии.

Один пустынник говорил мне: «Представь, отче, что я внезапно умру, а в моей келье найдут деньги. Какой это будет позор для монаха! Да избавит меня от этого Господь!»

В первые десятилетия после возникновения монашества для монаха считалось предосудительным иметь в своей келье светильник и есть из миски воду с солью: она считалась супом. А теперь… для братии настоящее горе, если на трапезе не будет сладостей, а также двойных или даже тройных порций еды. Мобильные телефоны и радиоприемники у монахов – характерная черта нашего времени, а все остальное уже никому не нужно…

Еще Агафия отличалась скромностью, этой царицей добродетелей. Она могла находиться рядом с высоким гостем монастыря и прислуживать ему, не извлекая из этого для себя никакой выгоды. Бывало, что старец вечерами, прежде чем лечь спать, рассказывал мне о неприятных происшествиях дня. Даже ему, духовно великому человеку, хотелось иногда на кого-то опереться посреди волн бушующего житейского моря. Но об Агафию эти волны разбивались, и даже брызги от них не попадали на старца. Она ничего плохого никому не пересказывала, чтобы никого не смущать. О нее все разбивалось и пропадало, как в бездонной пучине.

Она с любовью служила больным и обессилевшим от старости, как мать, которая знает, что нужно ее ребенку, хотя тот еще не умеет говорить. Его движения и выражение глаз для матери понятнее слов. Агафия была незаменимой не только для старца, но и для всего монастыря. Она умела незаметно смягчать сердца людей. Для всех ее слова были подобны прохладной ночной росе в жаркое лето.

Она так прислуживала в храме, что лица ее не было видно. Можно было различить лишь ее маленькую руку и тихую поступь. Она никогда не нервничала, никогда не кричала, была быстрой, но не спешила. Ее живую речь всегда приятно было слушать, хоть в ней не было ни шуток, ни пересказов последних новостей. Когда нас угощали, то она сидела с такой детской простотой, что украшала собой стол. Мы думали: «Как среди нас оказалось это милое дитя?» Это были прекрасные минуты, отрывавшие нас от всего земного. Мы видели, как высоко летал этот орел, и сами наполнялись небесными мыслями.

Она умела праздновать Рождество и Пасху по-настоящему: лицо ее становилось красивее и светлее, чем в другие дни года. К сожалению, многие мужчины и женщины в эти великие и святые дни начинают сводить старые счеты и этим сами себя лишают покоя и радости праздника.

Часто она просила меня быть посредником, чтобы сообщить старцу о пожеланиях сестер, и с улыбкой говорила: «И от нас, мух, бывает беспокойство».

В киновии у одной сестры спросили, какими ей кажутся сестры монастыря Благовещения.

– Все они хорошие и замечательные, но лучше всех Агафия.

Старец пообещал ей: «Если я обрету дерзновение пред Богом, то тебя позову к себе первой».

Так и случилось. По настоянию игуменьи она начала собираться в Афины, чтобы показаться врачам. Но, чувствуя близость своей кончины, делала это очень медленно, чтобы успеть не в Афины, а на небо.

В этой благословенной киновии были и другие сестры, которым пришлось размотать много бечевки для того, чтобы их бумажный змей, а лучше сказать, орел, взмыл высоко в небо. Одной из них была сестра Параскева, которую смело можно назвать златокрылой. Ее чтение на службах было удивительным. Шестопсалмие, читавшееся Параскевой, переносило слушавших его на Страшный Суд. Надо было быть каменным, чтобы после такого чтения с радостью не запеть: «Бог – Господь, и явися нам…» Ее монашеская жизнь была настолько строгой до последней мелочи, что сегодня мы можем использовать ее как эталон для женского монашества: «Если ты живешь, как Параскева, то милосердный Бог помилует и тебя». Эти жены подвизались подобно мужам. Они совершенно забыли обо всех женских слабостях. Они, хромые, немощные и увечные, бежали в Царство Божие так быстро, что можно было заметить лишь их исчезающие тени. Каким для нас было бы утешением, если бы и мужское монашество достигло их меры!

Да даст и нам Господь бодрость и дерзновение этих жен-мироносиц, чтобы ежедневно, еще до рассвета, поклоняться живоносному гробу Христову в соборном храме нашего монастыря[21]!

Монахиня Моника,

духовная наставница Калимноса

Сестра Моника всегда носила на себе лучшее из ожерелий: рассудительность, молчание и неосуждение – бриллианты, сияющие ярче полуденного солнца. Впервые я увидел ее в середине 50-х. Она приезжала на Патмос к старцу Амфилохию настолько часто, насколько ей позволяла старость, и праздновала с ним новую Пасху[22]. В те годы монастырь Благовещения был для нас новым Иерусалимом[23]. Туда восходили племена, племена народа Господня[24] для празднования Пасхи, Господней Пасхи. Моника была высокого роста и очень полной. Когда она была на лечении в одной из афинских больниц, студенты, увидев ее, спросили у ее сына, профессора педиатрии: «И вы говорите, что Ваша мама никогда не ела отбивных?»

Она ходила в церковь Богородицы Благовестницы вместе с сестрой, которая зажигала лампады. Она в своей длинной черной одежде и платке, закрывавшем лицо, сидела в стасидии так тихо, что в полумраке казалось, будто там никого нет. Можно было подумать, что какая-то сестра оставила на сиденье свою рясу. Кто бы ни входил в храм и ни выходил из него, она не оборачивалась и не поднимала головы.

Я спросил о ней:

– Эта старушка что, слепая и глухая?

– Нет, она отлично видит и слышит, просто она непрестанно молится.

Она напоминала мне мать пророка Самуила, пришедшую в храм помолиться, увидев которую сын священника Илия сказал своему отцу: «В храме стоит какая-то сумасшедшая».

Я сидел в стасидии напротив. Она шевелилась только тогда, когда вытирала своим белым платком постоянно набегавшие тихие слезы. Я больше смотрел на матушку Монику, чем на иконостас. Когда она отвечала на вопросы старца, то говорила настолько рассудительно, что казалось, будто это голос, звучащий из дали веков. Если бы она была мужчиной, то напомнила бы мне Ветхого днями[25]. Ее слова были емкими, как евангельские изречения.

Близко я с ней познакомился только в конце 60-х. Именно тогда я узнал ее как человека слез и сердечной молитвы, а также услышал историю ее жизни.

Ее муж Герасим Зерво́с всегда был папой как для детей, так и для супруги. Когда она говорила «наш папа», то я долгое время думал, что речь идет о ее отце, и лишь позднее понял, что так она называла своего мужа. Он работал в Индии на английских предприятиях, занимавшихся добычей драгоценных металлов. Во время очередного посещения родного дома он познакомился с Анной и был восхищен подлинной красотой ее души. Вскоре он сделал ей предложение. Единственным препятствием к их браку она тогда считала свою болезнь сердца. Она говорила ему: «Я не смогу стоять прямо. Как совершится венчание?»

И она венчалась сидя. Затем она поехала с мужем в Индию и родила ему пять детей. Спустя несколько лет они поселились в Афинах, наверное, для того, чтобы дать детям образование. Двое из них, Фани́ и Джон, умерли в юности во время эпидемии какой-то заразной болезни. Джон взошел на небо еще до того, как возмужал: ему было шестнадцать лет. К этому времени он уже пел на левом клиросе в церкви святого Георгия в районе Кари́ци. Болезнь он переносил с терпением мученика. Его последние слова к своей святой матери были следующие: «Мне будет очень грустно, если ты будешь носить траур и плакать. Я видел Христа, и Он сказал мне: "Приходи скорее, Я жду тебя"».

Живя в Афинах, госпожа Анна принимала у себя не только простых людей, уставших от страданий, но и клириков. Так она познакомилась с отцом Саввой[26] и вместе с мужем помогла ему обосноваться на Калимносе. Теперь преподобный Савва стал заступником этого острова и украшением всей восточной части Эгейского моря. Председатель братства «Зои́» отец Серафим Папако́стас был одним из самых частых её гостей. Ее сын, педиатр, говорил ей: «Мама, к тебе приходит больше посетителей, чем ко мне».

Под подушкой у нее всегда лежали три книги: «Лествица» преподобного Иоанна, творения Нила Синайского и аввы Исаака Сирина. Она читала их и днем и ночью. Переводу она предпочитала оригинальный текст[27].

– Для меня лучше прочесть одну страницу оригинала, чем десять страниц перевода с комментариями. В оригинале чувствуется дух святого отца. При переводе он как бы испаряется, а его место занимает дух переводчика.

С приходящими она всегда говорила от святых отцов: «Это говорит нам авва Иоанн, это – Нил, а это – Исаак». Никогда она не предлагала чего-то от себя, и благодаря этому никто не мог сказать ничего против ее наставлений. Все уходили довольными после исповеди и такого святоотеческого наставления.

Она обладала поразительным терпением, с которым выслушивала людей, говоривших ей о своих искушениях, болезнях и скорбях. Ее невестка приходила к ней каждое утро и наговаривала ей на ее сына. Как-то раз после одного двухчасового непрерывного монолога она сказала ей: «Тебе нужно пойти приготовить обед: дети скоро вернутся из школы».

Я спросил у нее:

– Вам не обидно слушать то, что она говорит?

– Нет, вовсе нет. Я только скорблю о ее душе.

Благодаря своему рассуждению она предлагала людям только то, что они были способны понести. Никто не уходил от нее ни перегруженным, ни порожним. Уста ее были золотыми: от нее нельзя было услышать ни острот, ни гнилых слов, ни осуждения. Такие уста были у святых.

По свидетельству моей тети – монахини Феоктисты, – и как я сам видел и могу засвидетельствовать, во время молитвы у нее из глаз постоянно текли слезы.

– Откуда, Григорий, у нее было столько слез? – спрашивала у меня моя тетя. – Какую бы службу мы ни совершали – вечерню, повечерие, утреню, часы – у нее всегда текли слезы.

В умной молитве она достигла небесного состояния. Один монах по имени Антипа принес ей однотомное издание Добротолюбия[28], которое она очень внимательно изучила.

Но и ее муж Герасим в духовном отношении не отставал от «мамы» – своей супруги. Кажется, он очень рано начал общаться с духовными людьми. Общение с ними доставило ему большую пользу и многому научило. Должно быть, именно он помог Анне преуспеть в ее духовных упражнениях. В его доме на Калимносе была комната, все четыре стены которой были уставлены книгами. Эту комнату они называли священнической. Он говорил своим гостям: «Проходите, я покажу вам свое любимое хобби. Вот от этих книг я угощаю гостей сигарой[29], из этих выжимаю напитки, а из этих готовлю десерт».

Каждый вечер он ходил у причалов в поисках кого-нибудь, кто приехал на остров, но не смог устроиться на ночь. Найдя такого человека, он вел его в свой дом и говорил Анне: «Я привёл Христа».

Если ему никто не попадался, то он возвращался печальный: «Сегодня, мама, день прошел впустую».

В конце жизни он заболел раком. Он грыз деревянные стойки кровати, стараясь не показывать своей боли ни людям, ни Ангелам.

Его жена, овдовев, была пострижена старцем Амфилохием с именем Моника. Однажды я попросил у нее дать мне почитать книгу аввы Нила, но она сказала мне: «Когда я умру, то она будет твоей, а сейчас, прости, я не могу с ней расстаться: святой Нил меня утешает, Иоанн Лествичник назидает, а все расставляет на свои места в моем сердце Исаак Сирин».

Дожив до девяноста лет и став слабой, как сухая тростинка, она умерла от сердечного приступа.

Я написал о ней то, чему сам был свидетелем и что осталось в моей памяти, понимая, что написанного совершенно недостаточно. Надеюсь, она простит меня за это. Да пребудут со мной её молитвы!