Монашество – реальный опыт жизни с Богом и в Боге

«Монастырский хронограф» побеседовал с протоиереем Павлом Великановым, доцентом Московской духовной академии, главным редактором научного-богословского портала Богослов.ru.

– Отец Павел, давайте поговорим о монашестве. Пройдемся по границе, где монашество соприкасается с внешним миром. Вы священнослужитель, представитель ученой академической среды. Знаю, что Вы – человек, любящий монашество, сочувствующий монашеству, являетесь главным редактором сайта Богослов.ru, который в свое время стал площадкой, где обсуждался проект «Положения» о монастырях. Вы же не можете не задумываться, не наблюдать, не размышлять о нашем монашестве? Академическая среда и монашество. Есть ли точки соприкосновения? Под словом «монашество» будем подразумевать среднестатистического монаха, который живет в монастыре. Будем говорить о монастырском монашестве. Ждет ли чего-то от монашества богословская наука? Если да, то чего?

– Я думаю, что богословская наука от монашества как монастырского, так и академического, ждет того, что, кроме монаха, вряд ли кто другой, может дать, а именно: реального опыта жизни с Богом и в Боге. И причем, опыта не фантазийного, не воображаемого, а опыта, который можно проверить, который можно подтвердить, который можно даже опровергнуть. Это самое главное, чем монашество и призвано заниматься по своему определению. Потому что монах – это, прежде всего, не тот, кто живет один в свое удовольствие, а тот, кто не имеет отвлекающих его причин и целиком и полностью доверяет себя служению Богу. Было бы странным искать где-то этот опытный путь Богопознания как не в монашестве. Но так исторически сложилось, что в Русской Церкви граница между монашеской жизнью и простой приходской жизнью очень сильно истончилась. И считается нормальным по умолчанию, если обычный приходской священник своих прихожан, у которых есть семьи и дети, тем или иным образом все равно ориентирует на множество идеалов, пришедших к нам из монастырей и, в целом, на монашеский дух. Мне кажется, что это очень неправильно не только потому, что это зачастую разрушительно действует на самих прихожан и семейных людей, но и, с другой стороны, обескровливает само монашество. Потому что так же, как и семейный человек не должен вторгаться в дела монашествующих, точно также и монашествующие не должны вмешиваться в те области жизни человека, в которых они не разбираются и не имеют личного опыта. Поэтому я бы здесь выступил, скорее, за более-менее понятное, хорошо проговоренное разделение границ и полномочий между людьми, которые стремятся к равноангельскому житию, и всеми остальными людьми, которые, в силу разных причин, не имеют возможности, а может, даже и не желают переступать ограду монастыря и быть монахами.

– Отец Павел, но евангельский идеал, он разве не один и тот же для мирян и монахов. Опустим обет безбрачия. Часто приходится сегодня слышать: я не монах, и это меня не касается. Где проходит та грань: что для монахов, а что не для монахов, если говорить вообще об отношении к себе?

– Я бы зашел сюда с другой стороны и посмотрел на самое существо христианского вероучения. И тогда станет понятно, в чем разница монашеского и не монашеского пути спасения. Общая задача – быть со Христом и иметь благодать Святого Духа очищающую, преображающую, исцеляющую наши немощи, оскудевающее восполняющую. Так вот, либо эта благодать есть, либо – нет. Все остальное, будет ли это богатый арсенал аскетических упражнений монашества, будет ли это менее богатый, но при этом не менее действенный арсенал добродетелей, которые свойственны скорее мирянам, смысл остается один и тот же. Либо это работает, либо это не работает. Либо мы этим пользуемся и приобретаем через это, либо мы всю жизнь бросаем на то, чтобы выискивать в себе какой-нибудь сверх супер тайный грех, живем с этой мыслью, фиксируемся на ней и всю жизнь превращаем в один большой психоз вокруг того, что у меня есть какая-то страсть, какой-то грех, который я не знаю, и мне надо его исповедовать, после чего буду спасен. Так вот, если почаще смотреть с точки зрения, а что это нам дает в реальности, какие плоды все это нам приносит, то ответ, я думаю, будет вполне очевиден. Конечно, нет специфических монашеских добродетелей, точно так же, как и нет специфических добродетелей мирян семейных. Как пишет архимандрит Эмилиан (Вафидис): смысл и содержание жизни монаха – это жизнь с другим. Точно так же, как в семье для семейного человека самое главное – это окружающие его, и вся борьба, весь подвиг направлен на то, чтобы научиться выстраивать отношения с окружающими так, чтобы им было от этого хорошо, они были счастливы, им было светло, радостно, тепло. Точно так же и в монастыре, потому что монах один сам по себе, без любви, без отношений с братьями, со своим духовным наставником, он, конечно, никакой не монах. Он просто эгоист. Потому что без другого, без иного, не такого, как мы, мы не можем вырваться из этой магии, из эгоцентризма, зацикленности на себе. Мы никогда не можем посмотреть на себя со стороны и понять, что же все-таки в нас не очень в порядке, или совсем не в порядке, и куда нам надо дальше двигаться.

– Что такое грех? Как Вы это понимаете?

– К сожалению, в нашей нынешней практике, которую тоже надо изучать и понимать, в какое время она именно в таком виде возникла, есть некий перекос в сторону абсолютизации греха. То есть у нас грех – это некий предмет, некая вещь. Он у нас обладает некой субстанцией. И в этом мы не очень далеко ушли от каких-нибудь неписьменных культур, которые воспринимают грех как негативную энергию, которая может к тебе прилипнуть, и задача шамана или колдуна от тебя ее отлепить. И если честно посмотреть, с каким осознанием себя и греха человек приходит чаще всего на исповедь, это очень близкие вещи. В то же самое время, если мы будем вчитываться в Евангелие и вдумываться в то, о чем пишут святые отцы, получается все-таки картина иная, то, что грех – это, прежде всего, некое препятствие, некая преграда, которая не позволяет человеку войти в качественные и эффективные отношения с Богом. Так вот, если мы не пытаемся найти эти отношения, то бессмысленно нам рассказывать на исповеди про всю ношу наших грехов, потому что это примерно то же самое, как если мы имеем автомобиль и, приехав на заправку, каждую неделю заправляем его до предела, но при этом никуда не ездим. Естественно, в следующий раз бензин течет со всех щелей, но ехать мы никуда не собираемся. То же самое, мне кажется, и в отношении греха. Когда человек понимает, что грех – это не какая-то мнимость, навязанная ему извне, а реальная проблема его жизни, реальное препятствие, с которым он сталкивается и о которое он лбом упирается и хочет двигаться дальше, но понимает, что не может, и только тогда у человека появляется жажда, и Христос ему становится нужен не как некая розочка на вафельном готовом тортике, а как самый хлеб насущный, без которого – просто смерть. Для этого первичным должно быть все-таки движение. А у нас получается так, что мы главной целью ставим движение от греха, а вопрос «куда» мы, собственно говоря, двигаемся, мы не очень хорошо понимаем. Какие у нас ориентиры, где у нас показатели того, что мы куда-то еще двигаемся? Про это мы очень быстро забываем. Говорим, что мы грешные, что мы недостойные, что у нас нет любви, нет смирения, нет кротости, а на самом деле все это является не более, чем формой защиты. Вместо того, чтобы открыться, мы, наоборот, закрываемся и говорим, что у нас все так плохо – и поэтому даже пытаться нечего!

Все, о чем мы сейчас говорим, это, скорее, о человеческой стороне и об особенностях функционирования Церкви как определенной системы. Но во всем этом еще действует и другая сторона: живой Господь Бог, Который со Своей стороны все наши глупости, ошибки, несовершенства компенсирует, восполняет и, в итоге, искренне ищущего человека подвигает, подталкивает к принятию правильных решений, к правильным ощущениям. И про это надо не то, что никогда не забывать, а это надо класть как первичный фундамент любого духовного делания. Прежде чем мы начинаем молиться, Дух уже знает, о чем нужно молиться. Главное – не мешать и не создавать своим умом препятствия для того, чтобы действие Духа не угашать, а, наоборот, поддерживать.

– Монастырь как место паломничества. Много сегодня об этом ведется всяких споров. Кто-то говорит, что обители как святые места привлекают людей, и они черпают там силу. Многие люди, побыв в монастыре, уезжают оттуда обновленными. Кто-то говорит, что многочисленные паломники не дают монахам спокойно жить. Как Вы на это смотрите?

– Во-первых, скажем, что монахам никогда спокойно не жилось нигде. Это невозможно. Монаху, который хочет жить спокойно, лучше вообще из христианства уйти. Христианину нигде не будет житься спокойно. Монастырь – это не санаторий. При всем уважении к пониманию стремления к уединению, надо помнить, что все, что в Церкви происходит с монашествующими, со священниками, с верующими людьми, оно, прежде всего, обращено не на то, чтобы этим пользовались они сами, а на то, чтобы вокруг них создавалась такая атмосфера, в которой другие люди становятся лучше, другие люди притягиваются к этому свету. Да, не может укрыться светильник, который стоит наверху. Бессмысленно пытаться его закрыть, все равно он будет светить. И куда бы ни скрывался он, все равно к нему будут тянуться те, у кого есть еще какая-то жизнь внутри, и какая-то настроенность к тому, что происходит при общении человека с Богом. Поэтому я бы не стал этого бояться. Другое дело то, что в грамотно организованном монастыре должно быть место и для уединения монахов и для их «внутрьпребывания». В то же самое время те, для кого паломничество и служение ближним не является разрушительным, должны эту роль, конечно, выполнять. Но, опять-таки, не в ущерб себе, так, чтобы это не было «на износ». Здесь, я думаю, многое зависит от мудрости игумена монастыря, который может расставить акценты таким образом, что и дело миссионерское, и просветительское, и духовно-пастырское осуществлялось, и, с другой стороны, чтобы монастырь не разбежался от того, что просто в монастыре нет ни угла, ни времени, ни дня, когда можно укрыться и остаться с самим собой.

– Феномен монашества в современном мире. На Ваш взгляд он понятен современному человеку?

– Современный человек не понимает монашество по одной простой причине. Он может понять людей, которые отказываются от семьи, отказываются от каких-то житейских благ ради конкретной цели. Например, ради того, чтобы решить какую-то очень сложную теорему. Человек настолько влюблен в математику, что ему больше ничего не надо. Или какой-нибудь художник, который настолько влюблен в выражение себя через живопись, что ему не нужна ни семья, ни покой, ни материальные блага. Или педагог, который полностью весь себя вкладывает в служение своим ученикам. Если бы то же самое происходило в монашестве, то вопросов бы не возникало. А наш современник видит нечто совершенно противоположное. Он видит унылые, грустные, тоскливые, замученные лица монахов и не понимает, ради чего все это. Где то самое горение, где та самая сверх цель, стремление к которой и дает человеку силы жить? У внешних людей складывается впечатление, что в монахи идут неудачники, люди, которые нигде не смогли пристроиться и решили сбежать из жизни. Мне кажется, что это очень опасный подход, опасная тенденция во взгляде на монашество, потому что, по сути, монашество – это не бегство от жизни, а наоборот, ныряние в самую гущу жизни, в самую глубину жизни и в предельное напряжение этой жизни. Но это напряжение должно выражаться не в потухших глазах и хронической унылости, а в чем-то другом. Отсутствие горения, отсутствие градуса теплоты внутри самих монашествующих, мне кажется, людей нецерковных особенно сильно смущает.

– Часто приходится слышать о том, что кто-то съездил в Грецию и увидел «радостных» монахов. А здесь у нас монахи грустные и унылые. Но ведь монахи – это люди, которые уходят в свою внутреннюю жизнь и им другого не надо. Да и у нас другой темперамент. Я знаю некоторых сестер, которые внешне выглядят грустными, но это очень жизнерадостные люди, цельные и гармоничные личности.

– Одно дело – это определенное внешнее дружелюбие и приветливость, которые должны быть по умолчанию. А другое дело, когда видно, что человек может тосковать. Он не нашел в себе эту сердцевину, он не видит вот этой желанной сверхцели. Он мается, и уйти не может, и здесь ему плохо. Когда современный человек видит, что человек гармоничен, это привлекает. Более того, я думаю, что именно среди монашества может быть дан полноценный ответ на то, каким должен быть и может быть человек в настоящее время. Монашество – это некий камертон человечности, который должен сегодня очень громко звучать. Но когда мы в этом камертоне слышим унылые нотки, то следовать ему не хочется. А когда человек радостный? Когда он счастлив? Когда он понимает, что он на своем месте, когда он понимает, что отдает свои силы не в пустоту, а в какую-то «густоту» и получает от этого еще больший ответ. Тогда, конечно, он весь переполняется радостью, и вокруг него другим людям хорошо, и они тоже от него загораются.

– Что Вас в современном монашестве привлекает и что отталкивает?

– Прежде всего меня очень отталкивают монахи, которые сами по себе, которые не приписаны ни к какому монастырю, которые не имеют духовного руководства. Особенно тягостно видеть женщин монашествующих, которые живут совершенно светской жизнью и при этом одевают на себя монашеские одежды, принимают постриг, а в их жизни ничего не меняется, кроме того, что градус их неадекватности повышается на порядок, потому что они теперь уже «монахини» и могут всем указывать и командовать. И плюс еще какое-нибудь совершенно сумасшедшее монашеское правило, потому что она и молится-то не умеет. Много этого и в мужских монастырях. Стремление к элитарности в монашестве – это, мне кажется, просто какой-то бич современного монашества. Монах – это никто. Когда монах понимает, что он просто никто, что он купленный раб, он продал себя на самое низкое служение ради того, чтобы обрести жемчужину Царства Божия, цена которой – вся его жизнь. А когда он, наоборот, смотрит на монашество, как на некое элитарное подразделение воинское, которое пригодно только для того, чтобы маршировать под звуки фанфар на Красной площади перед первыми лицами государства, то это совсем не то монашество.

– Может у этих людей не сложилась жизнь, и они пытаются наверстать упущенное?

– Я думаю, что это, скорее, компенсация того, что многое было упущено. Человек не смог создать крепкую семью, не смог выстроить отношения внутри своей семьи, и поэтому он пытается сделать какой-то рывок, прыжок на недосягаемую высоту, чтобы хотя бы приобрести видимость того, что это уже все есть. А на самом деле ничего этого нет.

– А что Вас привлекает в монашестве?

– Привлекает то, что сегодня для монашествующих открыты границы, и они могут взаимодействовать друг с другом в разных традициях, в разных Церквах, в разных государствах, даже в разных исторических контекстах. И все это может существенно обогатить монашескую жизнь и дать ей какой-то новый импульс, вдохновение.

– Что такое аскетика?

– Аскетика – это набор упражнений для достижения конкретной цели. Упражнений, инструментов, различных средств. Для достижения конкретной цели. У монашествующих и мирян эти инструменты отчасти схожи, отчасти разные.

– Давайте пофантазируем, а вдруг сбудется? Церковная молодежь через 20-30 лет будет иметь стремление к монашеским идеалам? Или к тому времени стандарты потребления заполнят всех и вся? Например, сегодня наблюдается спад в плане пополнения монастырей молодыми людьми.

– Думаю, что как были люди живые и чуткие к правде и лжи, такими они и останутся. Спад очень просто объясняется. Сегодня выросло поколение молодых людей, которые, в отличие от советского и постсоветского поколения, не стесняются задавать вопросы, и если они не видят адекватный и честный ответ, они не будут покупаться на ритуальные формы. Риторика уже не подходит. А там, где они видят живую жизнь, там, где они видят максимальную включенность людей в то, чем они занимаются, будет ли это монашество или какие-то другие формы церковной жизни, они с удовольствием в это включаются. Вижу по нашим семинаристам, которые приходят совсем молодыми. Они гораздо свободнее и внутренне честнее, чем те, которые были 10-15 лет назад. Мне хочется надеяться, что в настоящее время идет переход от ритуального православия к более осознанному. Если этого не произойдет, то все будет очень грустно.

– Вы преподаете в семинарии и в академии. Интересно, какой процент сегодня тех, кто стремится к более глубокой и внимательной духовной жизни?

– Это сложно сказать. Потому что по опыту преподавания могу сказать, что часто те, которые выглядят именно духовно одаренными и стремящимися к духовной жизни, через несколько лет оказываются безразличными людьми. А те, которые поначалу выглядели вообще нецерковными и далекими от чего бы то ни было, через 3-5 лет вдруг куда-то прорастают и начинают копать глубоко. Я уже давно понял, что нельзя смотреть на внешность, не зная, что там в глубине человека происходит. Чаще всего человек сам не понимает, что там у него происходит. Это тайна личности. Я бы сказал, что подавляющее большинство тех, кто в молодом возрасте принимает монашество, неизбежно уходят в очень серьезные кризисы лет через 20-25. И я вижу, что не все из кризиса выходят победителями.

– Немножко о Вашем творчестве. Вы создали серию фильмов в технике песочной анимации. Как у Вас появилась эта идея? Как Вы подбирали темы?

– Случайно. Мы взяли один из текстов, которые мы делали для радио «Россия» и просто решили наложить на этот звук анимационную картинку. Она оказалось очень впечатлительной, очень сильной, очень эффектной. И когда мы смогли получить грант на производство этих фильмов, мы сделали цикл из 25 фильмов и ездили по разным епархиям.

– Тексты Вы писали?

– Да. Тексты я писал.

– Вы пользовались какой-то литературой или все «по вдохновению»?

– По-разному. Старался привлекать какие-то тексты, стихи, образы, чтобы это было более-менее доступно, потому что сегодня самая основная базовая проблема Церкви по отношению к окружающему ее миру – это неспособность транслировать евангельскую истину на понятном для внешних людей языке. Не понимают. Говорим на нашем церковном языке, а чужими людьми он абсолютно не воспринимается. Это одна из попыток. И мне хочется думать, что подобных попыток должно быть множество. Для того, чтобы говорить на двух разных языках, нужно жить в двух разных средах. Потому что Вы не можете, сидя у себя в монашеской келье и творя Иисусову молитву, изучать язык гопников. Призвание монашества – это высокий градус качества той самой жизни, которую уже потом другие могут транслировать.

– Монахи, деятельность которых так или иначе связана с неким эпатажем... Как Вы к этому относитесь?

– Я не могу сказать, что я в восторге от того, что происходит, но не могу сказать так же, что это, по сравнению с другими реальными вопросами, не решаемыми на протяжение сотен лет, меня корежит. Думаю, что и такое может быть. И это далеко не худшее, что у нас бывает.

– Благодарим Вас, отец Павел, за интересную беседу!